Елена Соловей. Раба любви
Слезы лились не останавливаясь все девять часов полета до Нью-Йорка. Я понимала: счастливый этап моей жизни как актрисы, где были успех, аплодисменты, признание поклонников, закончился. Материал был опубликован в мае 2013 года.
«Произошло заказное убийство, жертвами которого стали случайные прохожие...» — голос телевизионного диктора звучал буднично. Улица, названная в новостях, находилась неподалеку от нашего дома. Сообщения о перестрелках, в очередной раз прогремевших в Москве или Питере, приходили чуть ли не каждый день. Сегодня за чудовищный разгул криминала в стране девяностые называют «лихими». Могу засвидетельствовать: конец восьмидесятых был не лучше.
Юра выключил телевизор.
— Лен, ты понимаешь, что отсюда надо уезжать и как можно скорее? Страшно представить, что там могли оказаться Иришка с Сонечкой или Пашка.
— Понимаю...
Тема эмиграции возникла в разговорах с мужем не впервые. Юрина сестра несколько лет назад перебралась в Америку, звала к себе. Но мы пребывали в сомнениях. Эмиграция — шаг серьезный, на него не так просто решиться. Тем более что на родине ни я, ни муж не чувствовали себя обделенными. Моя карьера складывалась удачно: снималась в кино, играла в Театре имени Ленсовета, к сорока трем годам стала народной артисткой РСФСР. Муж Юрий Пугач был на «Ленфильме» востребованным художником-постановщиком. Работал с Иосифом Хейфицем, Борисом Фруминым, Виктором Титовым, Юрием Маминым и даже с Алексеем Германом, за участие в фильме которого «Мой друг Иван Лапшин» получил Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых.
Но... Люди творческие воспринимают окружающее обостренно. То, что мы видели, не предвещало ничего хорошего. Закрывались предприятия, жизнь на киностудиях замерла, в кинотеатрах расположились мебельные салоны... Стране было не до искусства, наступили времена, когда почва под ногами стала зыбкой, уверенность в завтрашнем дне пропала. Мы тогда не жили, а выживали. В магазинах — пустые прилавки, на улицах — хмурые озлобленные лица. Угрожающая атмосфера висела в воздухе словно грозовая туча.
Постоянно обсуждали с мужем, какое будущее ждет наших детей, и не могли ответить на этот вопрос. А тут Юрина сестра прислала приглашение. И мы решились: надо уезжать.
Поговорили с Юриной мамой (после смерти мужа она жила с нами), с Иришей. Свекровь и дочь нас поддержали. Ирише исполнилось девятнадцать, она уже была молодой мамой. Серьезное чувство случилось у нее в десятом классе. Мы с мужем понимали: рано, ни к чему хорошему скоропалительный брак не приведет, отговаривали, но убедить не смогли. Дочь молниеносно расписалась со своим молодым человеком, молниеносно забеременела, но первые же трудности, неизбежно приходящие с рождением ребенка, разрушили брак. Зато Ириша подарила нам внучку Сонечку, которую мы обожали. Решив перебраться в США, думали и о ее будущем тоже. Павлуше тогда исполнилось пятнадцать. Помню растерянное лицо сына, когда сообщили ему, что собираемся эмигрировать. Только и сказал: «Я понимаю».
В перестроечные времена отношение к уезжавшим изменилось. В театре и на студии отреагировали спокойно, друзья не шарахались от нас как черт от ладана. Необходимые документы оформили быстро и без проблем.
Мы покидали страну в тяжелое время, как раз произошел августовский путч. Везде стояли танки — и это было по-настоящему страшно... По дороге в аэропорт мама успокаивала: «Леночка, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо, скоро увидимся». Она не плакала, я тоже держалась. Лишь когда самолет оторвался от земли, дала себе волю. Слезы лились не останавливаясь все девять часов полета до Нью-Йорка. Я понимала: счастливый этап моей жизни как актрисы, где были успех, аплодисменты, признание поклонников, закончился. С профессией, скорее всего, придется распрощаться. Но горевала не об этом. Смотря свои фильмы, я никогда не отождествляла себя с женщиной на экране. Она была необыкновенной, ни на кого не похожей. Удивлялась: неужели это я? Нет, не может быть! То, что происходило со мной в кино и на сцене, всегда существовало параллельно с реальной жизнью и никак с ней не пересекалось. Достаточно было просто разгримироваться и снова вернуться к семье, детям. Наверное, поэтому радикальные перемены в судьбе не стали для меня трагедией. Единственное, что мучило, — разлука с мамой. Вспоминала ее лицо и плакала, плакала... Всю свою жизнь она посвятила нам с братом и отцу.
Родители встретились в 1945-м в Германии. Папа Яков Абрамович кадровый военный, артиллерист, прошел Сталинград, Курскую дугу, брал Берлин. Мама Зинаида Ивановна, окончив фельдшерско-акушерское училище, попала на фронт медсестрой, провоевала до Победы. Я появилась на свет в немецком городке Нойштрелице, где стояли наши войска. Хотя в паспорте местом моего рождения значится Москва.
Когда мне исполнилось три года, папу перевели служить в Красноярск, там родился младший брат Володя. Я никогда не вспоминаю маму пожилой, она для меня осталась молодой, удивительно звонкой, открытой. Ее любили, мама постоянно кому-то помогала. У нее был изумительный голос, занимаясь делами, постоянно что-то напевала. Во времена советского дефицита я была уверена, что одета лучше всех. Все — от пальто до школьной формы — мне шила мама. А форма тогда была одеждой, в которой мы не только на занятия, но и в театр ходили. Моя была самой модной: юбочка то в складочку, то колокольчиком, воротничок то отложной, то стоечкой, вышитый крестиком или гладью. Даже когда я уже училась в институте, мама распарывала и перекраивала купленные в магазине пальто, подгоняла их мне по фигуре, чтобы сидели идеально, и я ощущала себя красавицей.
Местный Дворец пионеров славился кружками. Я была записана чуть ли не в каждый: училась рисовать, петь, танцевать. Мы ставили спектакли, детские оперы. У мамы прибавилось забот: она теперь шила и мои театральные костюмы. Помню, пожертвовала свои бусы, чтобы украсить кокошник.
В Красноярске наша семья прожила десять лет. Папе не исполнилось и сорока, когда было объявлено о сокращениях в армии. Ему пришлось распрощаться с военной формой, и мы приехали в Москву. Еще до войны папа окончил ФЗУ связи, теперь устроился в «Союзпечать». А мама пошла нянечкой в больницу. Когда кто-то совал ей в карман рубль, чтобы поменяла пеленку или подала судно, она страшно огорчалась: «Зачем? Это ведь моя обязанность». Я к тому рассказываю, что мама была очень чистым человеком.
Окончив курсы физиотерапии, она перешла в детскую поликлинику. Мамина жизнь сложилась так, что поучиться в мединституте ей не довелось, и она, конечно же, мечтала, что врачом стану я. Но тут вмешался случай: на экраны вышел фильм «Друг мой, Колька!..», который в то время был очень популярен. Еще в «Советском экране» я прочитала, что исполнитель главной роли учился в детской студии при Театре имени Станиславского. Тут же объявила родителям: «Хочу туда поступить!» Они отговаривать не стали.
Мне тогда исполнилось четырнадцать, на фоне столичных красоток я со своими косичками и бантиками выглядела провинциальной дурочкой. И отыскав фамилию Соловей в списке зачисленных, просто не поверила глазам.
Однажды во время занятий мы услышали, что педагог кого-то приветствует: «А вот и Никита Сергеевич пожаловал». Я очень удивилась: неужели Хрущев?! Но в аудиторию вошел симпатичный парень. Оказалось, фамилия его — Михалков и он тоже когда-то здесь учился вместе с Женей Стебловым и Инной Чуриковой. Так состоялась моя первая встреча с режиссером, у которого позже я сыграла свои лучшие роли.
В студию ходила недолго. Отцу дали квартиру на Юго-Западе, на дорогу до центра приходилось тратить часа полтора. Да еще заболела, подхватила тяжелейший грипп. Когда выздоровела, мы, посоветовавшись с мамой, решили, что такую нагрузку я не потяну. Студию пришлось оставить. Но не актерские амбиции.
Окончив десятый класс, я отправилась поступать в Школу-студию МХАТ и дошла лишь до третьего тура. Родители были расстроены: мои одноклассницы поступили в вузы, а их дочка — красавица и умница — провалилась. Я же не огорчилась и через год без особых проблем была зачислена во ВГИК на курс Бориса Андреевича Бабочкина — незабываемого Чапаева. «Дети мои, я не могу научить вас актерской профессии, — говорил нам народный артист, — я сам в этом мало понимаю, только недавно начал кое в чем разбираться. Учиться этому придется всю жизнь. Готовы?»
Личностью Бабочкин был яркой, темперамент имел взрывной, в выражениях не стеснялся, за что часть коллег его уважала, другая — более многочисленная — недолюбливала. Он был великим артистом, но в результате научил нас гораздо большему, чем просто актерская техника.
Наверное, если бы Борис Андреевич в меня не верил, то не принял бы в свою мастерскую. В дипломном спектакле «Стеклянный зверинец» по Теннесси Уильямсу я играла Аманду. Постановкой Бабочкин остался доволен, замечаний почти не было. Однажды на репетицию пришел Рустам Хамдамов. Режиссерский курс Григория Чухрая, где он учился, нас постоянно опекал, мы играли у ребят в курсовых и учебных работах.
— Ужасно, ужасно, — огорченно вымолвил Рустам.
— Что ужасно? Объясни! Что? — спросила я.
Рустам промолчал. Он вообще редко пускался в объяснения. Мнение Хамдамова значило для меня ничуть не меньше оценок Мастера. Убеждена: Бабочкин окончательно поверил в меня после того, как увидел в дипломной работе Рустама и его однокурсницы Инны Киселевой «В горах мое сердце». Они первые поняли: в этой девочке есть что-то необычное. И показали всем: смотрите, вот она какая, непохожая на других!
Хамдамов — человек умный, талантливый, харизматичный. В него влюблялись все, в том числе и я. Но сам он не выделял никого. Рустам как солнце — если сильно приблизиться, можно обжечься. Но он вывел меня в актрисы, и за это я всегда буду ему благодарна.
Подруга Хамдамова, снимавшаяся у него Люся Назарова, арендовала квартиру, где часто собиралась наша компания. Ее соседом по лестничной площадке был режиссер, актер и педагог Анатолий Наль — ученик Вахтангова. Он решил ставить пьесу Юрия Олеши по повести Чехова «Цветы запоздалые», искал исполнительницу главной роли. «Анатолий Миронович, — предложили Люся с Рустамом, — приходите во ВГИК, хотим показать вам одну девочку».
В итоге я была утверждена. Репетиции велись в той самой аудитории, где я читала свою программу на третьем туре и срезалась. Партнеры, сплошь народные артисты — Кира Головко, Анастасия Зуева, Михаил Зимин, — относились ко мне по-доброму, поддерживали, помогали. Постановка так понравилась публике и начальству, что Налю предложили сделать фондовую запись спектакля для телевидения. Годы спустя прочитала в мемуарах Бабочкина, как он был горд за Соловей, увидев ее в «Цветах запоздалых». Борис Андреевич хотел, чтобы по окончании ВГИКа я пришла работать к нему в Малый театр, он собирался ставить «Чайку» и роль Нины Заречной считал моей. Но тут мне поступило предложение сыграть в фильме Ильи Авербаха «Драма из старинной жизни» по повести Лескова «Тупейный художник», который в буквальном смысле перевернул мою жизнь.
Натуру снимали под Москвой в Марфино, павильоны — в Питере. Я редко принимала участие в коллективных посиделках группы, отработав, сразу уезжала — учить роль и готовиться к завтрашнему съемочному дню. И потому долго не замечала взглядов, которые бросал на меня художник-декоратор Юрий Пугач.
А когда снимали последние летние сцены в парках Ленинграда, между нами что-то произошло. Наверное, волшебство белых ночей тому причиной. Нас потянуло друг к другу. Сопротивляться этому стало невозможно. Несмотря на то что Юра не был аскетом, он, как мне казалось, одинок. Незадолго до нашей встречи он разошелся с первой женой.