Дядя Ваня
Так называют Краско друзья и коллеги. "Я оптимист. Просыпаюсь утром и радуюсь жизни, — говорит Иван Иванович на пороге девяностолетия. — Живу так давно, что, казалось бы, должен разучиться удивляться. Ан нет... Жизнь по-прежнему кипит, преподнося сюрпризы. Для чего-то я здесь нужен, раз все еще не ушел в мир иной".
— Я видел самого Сталина. Это было в 1950-м, когда наш батальон курсантов 1-го Балтийского высшего военно-морского училища участвовал в параде. Нас грандиозно готовили: жили мы в Химках, тренировались, маршировали. Помню, шли через Красную площадь и остряк Сашка Гамзов, увидев на трибуне вождя, ляпнул: «Елки-моталки, это ж Сталин!» Мы печатаем шаг, нужно быть серьезными, но услышав непосредственную реакцию товарища, все прыснули. Еле сдерживаем себя, чтоб в голос не захохотать. Командир Иван Сергеевич Щеголев это заметил и почти не размыкая губ, нас осадил. Над площадью витало ощущение всеобщего торжества, я его хорошо запомнил.
Все чаще вспоминается детство, трудное, но все равно счастливое. После смерти мамы нас осталось четверо: Володя, Василий, Николай и я, самый маленький из братьев — десять месяцев. Троих младших взяла бабушка Поля — мать отца, а Володю забрала другая бабушка, Даша. Володя в детстве был моим кумиром: отличник, поступил в дорожный техникум. Он получил диплом двадцатого июня 1941 года. А двадцать второго его уже мобилизовали и отправили в Томск, в артиллерийское училище. В звании лейтенанта Володя попал под Сталинград. В первый же день при штурме города погиб.
В детстве я толком не понимал, что нужно мне в жизни. Ну какое искусство в деревне Вартемяги Ленинградской области? Был клуб, громко называвшийся Домом культуры. Туда очень редко приезжали артисты с короткими спектаклями, думаю, самодеятельными. А вот кино крутили часто. «Чапаева» я смотрел раз двадцать и после каждого просмотра пересказывал его пацанве помладше, которую в клуб не пускали. Старался, изображал в лицах — вот таким был мой первый актерский опыт. Иногда думал: «Роль Василия Ивановича не вытяну, а вот Петьку точно сыграл бы, и не хуже Леонида Кмита!»
Деревенские поговаривали, что наша баба Поля из кулацкой семьи. Я у нее как истинный пионер допытывался:
— Это правда? И батраки у вас были?
— Нет, Ванюшка, какие батраки, все на своем горбу.
Это она привила мне трудолюбие. И научила быть правдивым. Как-то ей рассказывал историю и присочинил для красоты. Она взяла меня за плечи, смотрит прямо в глаза.
— Что случилось?
— Ванюшка, да ведь врать-то последнее дело.
Так это крепко в память врезалось, до сих пор не отпускает. Худрук нашего Театра имени Комиссаржевской Виктор Абрамович Новиков смеется: «Тебе правдивость и болезненное чувство справедливости здорово навредили в жизни!» А я вот в этом не уверен: без вранья проще. Не надо запоминать «легенду», оправдываться, думать, кому что сказал.
— А кто вас учил быть настоящим мужиком?
— У меня книжка первая называется «Жил один мужик», там один урок описан. Был у нас пруд, все сверстники его переплывали, а я боялся. Однажды рано утром все же решил попробовать. Забежал в воду и поплыл по-собачьи. Плыву-плыву и понимаю — не могу больше. Повернул назад, гребу, из последних сил большими пальцами ног дотянулся до дна, выбрался на бережок. Лежу, чувства словно отключились. Понял, что мог бы утонуть. Вдруг слышу голос:
— Обидно, да?
Поворачиваюсь, сидит на камушке дядька, курит.
— Парень, — говорит, — а знаешь, ты ж больше половины проплыл.
То есть мне было проще доплыть, чем вернуться назад, но у страха глаза велики. И отдохнув, я переплыл пруд. Незнакомый человек сумел внушить мне уверенность в себе. Из воды я вышел с новыми ощущениями: что сильный, красивый, что все смогу... В моей судьбе было несколько людей, бескорыстно помогавших и сделавших меня лучше.
В училище — это Ефрем Владимирович Язовицкий, он возглавлял самодеятельность. Я пришел в студию художественного чтения уже мичманом, на четвертом курсе. Скоро должны были вручать офицерские погоны, и педагог с порога сказал: «Вам поздно, не тратьте время! Готовьтесь к госэкзаменам, завтра будете на флоте». Он меня немного знал, я участвовал в массовке в самодеятельных постановках: то красноармеец в Смольном, то матрос с флажками, герои с двумя-тремя словами.
«Но запретить заниматься не могу, — продолжил Ефрем Владимирович, — вы же в курсе, что в театральном требуются басня, стихи, проза. Приходите дня через три и подготовьте что-нибудь, тогда посмотрим». Я-то был уверен, что читаю басню «Мартышка и очки» шикарно, лучше популярного артиста Ивана Любезнова. И вот распинаюсь перед двадцатью первокурсниками, а те уже полгода прозанимались. Каждый мнит себя народным артистом и звездой, развалились в креслах, смотрят на меня иронически. Я зажался. Голос не мой...
— Ну вот, не получается, — развел руками Ефрем Владимирович.
— А дома-то получалось, — отвечаю.
Ребята захохотали.
— Конечно дома получалось, у вас же, наверное, мама с бабушкой есть, для них вы — гений.
— Нет у меня мамы. Я должен понять, почему не получается.
Для меня это был гамлетовский вопрос. Хотел доказать педагогу и себе, что могу, — иначе... жизнь закончена.
Педагог запнулся. Пронзительно на меня посмотрел и скомандовал остальным:
— Ну-ка, вон отсюда.
Даже дверь на ключ запер. Повисла пауза. Меня трясет от страха.
— Ну, моряк ты или нет? Читай! — велел Язовицкий.
Я закрыл глаза, прочел басню — спокойно, уверенно, — боюсь глаза открывать, вдруг засмеется. Он хлопнул меня по плечу своей лапищей и произнес:
— Сынок, не знаю, что ты будешь делать на флоте. Без театра тебе не жить.
У меня, как у клоуна в цирке, из глаз брызнули слезы. И он тоже заплакал. Минут двадцать оба в себя приходили. Потом он открыл дверь и представил меня:
— Теперь Краско наш.
Первый раз я поступал в театральный в 1956-м, уже переростком. Вошел в аудиторию, слышу: «Дверь закройте. — Прикрыл. — Вы не поняли, с другой стороны». Ну и ушел... В тот день меня сопровождали друзья, один заметил: «Ну и дурак! Взял бы и показал себя, они должны были прослушать, ты по Конституции имеешь на это право!»
В следующем году опять подал документы. Посоветовала руководитель университетской «Драмы» Евгения Владимировна Карпова (ее ученики Игорь Горбачев и Сережа Юрский): «Вы должны пройти». И я прошел.
— Вы описали свое состояние, когда переплыли пруд: «сильный, уверенный, все смогу, жизнь прекрасна!» Часто испытываете его сегодня?
— Часто, я оптимист. Можно сказать, с тех пор это мое обычное состояние. Просыпаюсь утром и радуюсь жизни. Живу так давно, что, казалось бы, должен разучиться удивляться. Ан нет... Жизнь по-прежнему кипит, преподнося сюрпризы. Для чего-то я здесь нужен, раз все еще не ушел в мир иной. А вот Андрюшки нет, видимо, он завещал: «Папа, я не все доделал, теперь тебе...»
Для нас с женой было полной неожиданностью, когда в конце десятого класса Андрей заявил, что хочет поступать в театральный. Мы и не думали, что сыну интересна эта профессия. В детстве он совсем иначе относился к моей работе. Помню, показывали по телевизору спектакль «Рисунки на асфальте». «Для тебя играю», — говорю сыну. Мой герой был школьным учителем рисования — фронтовик, любивший детей. Заканчивается история трагически, но в ней много юмора, эмоций. Я считал, что роль удалась, гордился. Спрашиваю у Андрюши:
— Ну? Понравилось тебе или нет?
А он хмуроватым был мальчишкой, посмотрел на меня и протянул:
— Да понра-а-а-авилось...
— Стоп-стоп, актеры понимают подтекст. Ты говоришь одно, а думаешь другое, — говорю сыну.
— Работа у тебя смешная, пап. Помер, а сам домой пришел.
И это его свойство всерьез принимать происходящее на сцене осталось надолго. Конечно, повзрослев, стал понимать, что спектакль, кино — это фантазия, но эмоции-то настоящие! Наверное в кино эта сказочная реальность даже больше проявляется, и артистом сын был больше киношным. Голос у него оказался не очень подходящим для театра. У меня тоже неважный, но я его разработал, начитавшись Станиславского, камушки в рот клал.
— И что подумали, когда сын огорошил заявлением о желании стать актером?
— Да ничего не подумал, зато загордился маленько. Не пустым делом занимаюсь, раз и сын захотел! Но повторюсь: удивился очень. Он же к театру относился иронически, хотя в то же время смотрел мои спектакли по нескольку раз.
— Сами его готовили?
— Ну да.
— Готовься, — говорю, — давай выучи басню, стихи и прозу.
— Я прозу уже выбрал. Андрей Платонов «Сокровенный человек».
Читал Андрей всегда много.
— За выбор материала тебе уже пятерка, — похвалил сына, — только его, Андрюша, надо наизусть знать.
Он же мне по книжке прочитал, но с правильными акцентами и интонациями. Обещал показать через три дня. Пришел и опять открывает книгу. Я расстроился: «Во-первых, ты обещал выучить и не сделал, во-вторых, если в тебе нет святого фанатизма, не поступишь, и актера из тебя не выйдет». Разругались.