Кулема
Автор романов «Хирург», «Женщины Лазаря» и «Сад» лично рассказала нам свою новую сказку. Публикуется впервые.
Выходили всегда в сумерки. Летом и вообще посуху и теплу добирались быстро: переулок, еще один, мимо Щепного рынка и на углу Средне-Московской и Малой Дворянской сразу направо. А зимой насилу плелись в тяжелой мозглой темноте, лилась под ноги накатанная масляная дорожка, он отставал, спотыкался и все ныл сквозь шали и башлыки. Канючил сказку.
Мама! Мама… пожалуйста
Vas-y! Plus vite!1
1Вперед! Быстрее! (фр.)
И даже не оборачивалась. Только протягивала назад, не глядя, муфту, маленькую, круглую, пахнущую мокрой щенячьей шерсткой. Не догнать, не дотянуться. Нет.
Пожалуйста, мама, ну, сильвупле…
Заходили всегда задами, так и не дойдя до молочно-матовых, круглых фонарей у парадного подъезда, подле которого вечно караулили две черные дежурные кареты.
Просят г.г. приезжающих не обращать внимание на извощиков и других лиц, уверяющих, вследствие своих выгод, о неимении в гостинице свободных номеров, ремонте и других причинах.
Сугробы, сугробы. У черного хода – выше головы. А между ними – тропинка. Не тропинка даже – мышиный лаз. Нет, обстучи сперва валенки. Топ-топ. Дверь распахивалась, выпуская облако тяжелого, съедобного пара: целую секунду нечем дышать, хватаешь воздух немым разинутым ртом, а мама, расстегиваясь на ходу, уже идет по коридору, высокому, узкому, впору жирафу гулять, и вслед за ней, то обгоняя, то отставая, спешит дробный звук невидимых быстрых ножей, парадный грохот кастрюль. Ежевечерняя радостная канонада.
Гром победы, раздавайся!
Он бросался следом, отдуваясь, маленький, неловкий, путаясь в тяжелых, плотных запахах. Пузырящееся жареное тесто, жир, ворчащий в громадных сковородах. Мясо – отбивное, рубленое, копченое, остренькое, со слезой. Влажная, перламутровая на срезе осетрина. Тинные шевелящиеся раки.
И вдруг – нежно, неожиданно – свеженатертая лимонная цедра.
До конца коридора он доходил взмокший от жары и с завистливо бурчащим животом, хотя всякий раз перед выходом из дому плотно ужинал. Картофель дофине, запеченный с молоком и сыром. Чуть подсохший калач. Холодная буженина. Не глотай, как гусь. Не подноси нож ко рту. Это неприлично. Да нет же, не сюда, приборам место на porte-couteau2.
2Подставка для ножей (фр.).
Сама не ела никогда, не садилась даже и все ходила, ходила по комнате, трогая гладко и высоко убранные волосы да гудела изредка, не разжимая губ и напрягая высокое горло.
Ммммммм. Ммммммм. Мммммааааааа. Ммммммааааааа!
Будто сама себя окликала. Распевалась.
Ты закончил? Прибери за собой со стола. И собирайся. Не то опоздаем.
К их приходу уборная была уже отперта. Здесь тоже было натоплено до ломоты в висках, но хотя бы можно было дышать. От окна к печи ходила тонкая извилистая лента сквозняка, и запахи, кроме самых наглых вроде жарено-лукового, оставались за дверью. Пока он выпутывался, слой за слоем, из зимнего, неудобного, волглого изнутри – сам-сам, порядочный человек должен все уметь делать сам – мама зажигала керосиновую лампу под круглым розовым абажуром, еще одну, такую же. Ставила обе на трюмо. Садилась. Разглядывала себя, зазеркальную, придирчиво, как чужую. Растирала холодные щеки, лоб. Раскладывала таинственные коробочки, щетки, палочки жирного грима.
Белый. Красный. Синий. Черный.
И как он ни старался угадать, начинала всегда неожиданно, вдруг.
Жила-была на свете одна девочка. Хотя нет, две. Жили-были две девочки, две принцессы. Одна настоящая, а другая – нет. У настоящей принцессы были голубые глазки и волосы – как самый лучший золотой шелк. А у ненастоящей принцессы волосы были черные, как сажа, и душа – тоже черная-черная. Нет. Души у нее не было вовсе.