Пуговицы в ряд
Что говорили в вашем детстве при виде расстегнутой ширинки? Что вы прятали в «секретиках»? Лев Рубинштейн — о самых важных пустяках в жизни.
Неужели не волнуют вас судьбы вещей и вещичек, пропавших, украденных, выкинутых за ненадобностью, но хотя бы однажды в жизни помахавших вам рукой?
Меня — очень.
Кто может сказать, где теперь детские игрушки, фантики, исчерканные нашими каляками-маляками тетрадные листки, пустые одеколонные флаконы, изношенные башмаки? Мы почему-то не можем примириться с тем, что хоть что-то может исчезнуть бесследно. Вот и ищем следы. Бессознательно, но ищем.
Может быть, это мне лишь так кажется, но из всего этого пестрого утерянного рая выделяются пуговицы. Именно они с какой-то особенной силой грубо расталкивают лениво дремлющую память. Почему-то именно они, пуговицы. Впрочем, для меня — не «почему‑то».
Из всех осмысленных существ, окружавших и продолжающих окружать меня на протяжении жизни, дольше всех, кроме, разумеется, родителей, бабушки и старшего брата, я помню его, моего дорогого Петю.
При одном лишь упоминании его имени он встает во весь тот рост, что у него имелся, и во всей той красе, каковая была ему свойственна на момент нашего знакомства.
Красный мятый колпак, красные же шаровары, свернутый набок, а изначально победоносный нос. Первозданных, фабричных глаз его я, кажется, так и не видел. Когда мы познакомились, он смотрел на меня равно выразительными, но абсолютно разными глазами. Один из них был костяной пуговкой от маминого бюстгальтера, второй был тоже пуговкой, но уже от папиных кальсон, да и покрупнее. Так два родительских тепла слились в нем, как и во мне. Он был мне братом.
Он утонул в реке Волге, по водам которой мы с мамой плыли на теплоходе «Станюкович» в город Горький в гости к дяде Вове, полковнику танковых войск. Петя утонул, потому что мои руки не удержали его над бездной. Что я буду рассказывать о глубине своего отчаяния — кто же этого не знает?
Петя! Первая из бесконечной череды потерь. Где ты теперь? Не весь же ты умер? Покоится ведь где‑то на керосиновом волжском дне твоя ватная душа, слабо поблескивая двумя фамильными сокровищами. Я всегда помнил и всегда буду помнить тебя. Вспоминай иногда и ты обо мне.