Жизнь в лабиринте: почему в России все еще ждут новых романов Пелевина
Культовый российский писатель может сыграть роль пророка, но чаще работает психотерапевтом. Поиграв в буддизм и удовлетворив себя осознанием понимания хода вещей, читатель спокойно возвращается к своей рутине, полагает социолог Алексей Фирсов
В той культурной или околокультурной среде, которая выработала свои коды опознавания через набор авторов, театральных площадок, выставок, ссылок и референций, ежегодные романы Виктора Пелевина принято ждать с легким скепсисом: автор уже не тот, что раньше, но иного нам не дано, придется читать. При всей неровности прозы Пелевина выходы его книг становятся общественным событием, а значит, помимо литературной критики, достойны и социологического анализа — а что в них такого, что заставляет волноваться среду, как девушку в томлениях первых свиданий.
Оставим за скобками специфичную для Пелевина иронию — она афористична, поддается легкому цитированию, но все же не задает основной содержательной ценности его творчества. Хотя можно предположить, что для части поклонников автор является «мастером актуального анекдота», этот прием служит крючком, хватающим читателя за губу, чтобы вытащить на сушу (в другую реальность), все же это верхний и не самый принципиальный уровень текста.
Пелевин, по сути, создал свою школу работы с сознанием, синтезировал литературу с метафизикой сильнее, чем кто-либо из российских авторов — часто в ущерб элементам этого синтеза.
Опыт пустоты
Практически для всех произведений Пелевина характерен один метасюжет — блуждание по лабиринту. Герой попадает в сложные, зеркальные переходы внутри своего «я» (которое в итоге аннигилируется), вернее, сознания, которое до этого висело на гвозде этого иллюзорного индивидуального «я». А когда гвоздь вынут, герой оказывается в пустоте, где, кроме него самого, и не с кем иметь дело.
В этом смысле ключевой персонаж Пелевина бесконечно одинок, а его попытка прорваться к «другому» приводит лишь к тому, что он вновь и вновь натыкается на самого себя и при этом приходит к радикальной невозможности собственной идентификации. Но когда лабиринт становится тотальным и уже не оставляет шансов, появляется спасительная нить, которая выводит к свету осознанности (в интерпретации самого Пелевина, конечно).