Вещные смыслы
Ирина Затуловская: бедность как прием
Ирина Затуловская (р. 1954) начала участвовать в московской выставочной жизни только в годы перестройки, когда цензура ослабла и «неправильные» картины молодых художников перестали снимать с выставок. Неудивительно, что ее живопись, успев закалиться в боях с выставкомами, нашла более грубые, чем традиционный холст, материалы, и более прямые и непосредственные, чем позднесоветский реализм, способы говорения о реальности.
К работам Ирины Затуловской приклеился неудачный ярлык «arte povеra», «бедное искусство». Дырявый лист кровельного железа, облезлая филенка, огрызок забора, старая крышка от кадки, проржавевшая сковородка и даже ребристая стиральная доска — все здесь идет в дело. Выбор столь малохудожественных материалов и правда напоминает об arte povеra. Но только итальянские концептуалисты использовали мусор повседневности для инсталляций и перформанса, чтобы уж если расшатывать основы изящных искусств, так до самого конца. Тогда как у московской художницы любое видавшее виды эмалированное блюдо становится основой для живописи, которая и не думала умирать, а что на донце блюда написан портрет Шекспира, так это не ради одного лишь комического эффекта. В конце концов блюдо — тондо, Шекспир — елизаветинец, елизаветинская портретная миниатюра — вся в этих округлых формах, к тому же коричневая эмаль посудины напоминает колорит «Автопортрета в выпуклом зеркале» Пармиджанино, и почему бы двум маньеристам, немного разошедшимся во времени, не встретиться в этом культурном (и в бытовом, и в художественном смысле) пространстве. Нет, это не arte povеra, а «русское бедное»: оно бедно в материальном отношении и потому ничего не выбрасывает — не то по деревенскому обыкновению, не то по кабаковским коммунальным заветам,— зато богато духовно.
Бедные, обиходные материалы — то, что совершенно очаровывает зрителя, и ему начинает казаться, будто достаточно найти железку или деревяшку с подходящей фактурой, чтобы в пятнах ржавчины, трещинках и сколах проступили птичка, зайчик, былинка, деревце, бабы с косами, корова с теленком, Ева, целующая яблоко в райском саду, или же Циолковский, который слушает Вселенную, приставив к уху гигантский стетоскоп. Культурный зритель замечает, что материал диктует живописцу сюжет. Что на античный черепок, выброшенный на берег турецкий, хорошо ложится античный мотив, соприродный помпейской фреске, росписи с египетского саркофага или же древней коптской тряпочке с евангельской сценой. А по краям ромбической филенки с дверцы какого-то многоуважаемого шкафа удачно рассаживаются все сотрапезники «Тайной вечери», поскольку филенка по форме напоминает стол, опрокинутый на зрителя в иконной перспективе, а по характеру поверхности — иконный же левкас. Но и культурный зритель, случайно наткнувшись на «затуловскую» дощечку или жестянку, готов нести ее художнице, чтобы она сотворила чудо проявления скрытого образа.
По воспоминаниям Затуловской, переход к простым, грубым материалам случился в 1987 году, когда на подмосковной даче она вдруг увидела листы железной кровли со сломанного сарая и почувствовала, что эти кривые, рваные поверхности гораздо больше соответствуют картинам русской жизни, чем чистенькие загрунтованные холсты. Вслед за железом появились дерево, камень, керамика — твердые, в отличие от дрожащего, зыбкого, как бы хорошо натянут он ни был, холста. Отчасти в этом тяготении к твердости проявилась тоска по фреске, возникшая у нее в ранней юности, когда она — по альбомам и репродукциям — копировала тогда еще недоступного Джотто. Почерк прирожденного монументалиста чувствуется в каждом камешке с фрагментом евангельского сюжета, в каждой вышивке с пасхальными символами. Мечта о фресковом ансамбле осуществилась было в 2020 году, когда Затуловской поручили расписать Покровский храм при Морозовской детской больнице, но разгоревшаяся иконоборческая дискуссия не позволила довести замысел до конца. Художницу обвиняли в нарушении канонов и требовали закрасить фрески, хотя во всей современной церковной живописи России мы не найдем другой такой руки, какую бы с радостью пожали и Феофан Грек, и Дионисий.