«В практиках массового возбуждения нет ничего нового»
Как культура формирует наши эмоциональные реакции
Последнее десятилетие — время, когда эмоции приобрели особую социальную важность: политики и общественные движения опираются на сильные чувства, которые им удалось разбудить, вокруг общих переживаний формируются новые сообщества и идентичности, та или иная гамма эмоций определяет гражданскую 
позицию едва ли не в большей степени, чем принципы и убеждения. Интуитивно кажется, что эмоциональные реакции спонтанны, но на самом деле во многом они, как и реакции интеллектуальные, запрограммированы культурой. Андрей Зорин, выдающийся историк 
и литературовед, в книге «Появление героя» (2016) показал, как культура формирует эмоциональные матрицы — способы переживать, интерпретировать, реагировать на похожие ситуации и события, различающиеся для каждой эпохи или социального строя. Юрий Сапрыкин поговорил с Андреем Зориным о том, как размечена эта карта эмоций — индивидуальных и массовых — на переломах российской истории.
Начнем с известного сюжета: в конце XVIII века Николай Карамзин едет в Европу, пишет оттуда книгу «Письма русского путешественника», с этого начинается русский сентиментализм. Можно сказать, Карамзин привозит из Европы новую карту чувств. В это же самое время происходит русско-турецкая война, сражение при Рымнике, взятие Измаила, но у Карамзина в его подробнейших записках об этом ни слова, Французская революция очевидно занимает его гораздо больше. Почему так? Как вообще война встраивалась в «эмоциональную матрицу» образованного молодого человека того времени, что ему предписывала чувствовать по этому поводу культура?
Карамзин был человеком чрезвычайно осторожным, кроме того, он очень умело и толково выстраивал свою жизненную стратегию. Он всегда знал, во-первых, чего он хочет, а во-вторых, как этого добиться,— что несвойственно большинству русских писателей. И та фигура умолчания, которую вы заметили, не случайна. Не то что он сослепу не видит происходящего — он всем интересуется, он необыкновенно внимателен к европейской политике, это отразилось в письмах. Но ему не нравилось происходящее. Позиция его в 1790-е была очень твердая и совершенно антивоенная. Когда Иван Дмитриев, его ближайший друг, пишет в 1794 году оду на взятие Варшавы, Карамзин так отвечает ему в письме: «Ода и Глас Патриота хороши Поэзиею, а не предметом... Не унижай Муз и Аполлона». Это было совершенно твердо сказано. А после этого он пишет стихотворение «Послание к женщинам», где перефразирует Ломоносова: у того «Великой похвалы достоин, / Когда число своих побед / 
Сравнить сраженьям может воин / И в поле весь свой век живет», а у Карамзина — «Ах! самый лютый воин, / Который ввек на ратном поле жил / (И жизни был едва ль достоин!)». Его матрица глубоко сентименталистская: земледельцы, поселяне, мирный труд на земле, любовь, семейный очаг и так далее. Военные победы находятся совершенно за пределами его политического интереса, более того — вызывают у него неприятие. Потом, в XIX веке, уже в александровское царствование, ситуация меняется, он становится на позицию политического реализма. При этом, в отличие от многих русских консерваторов, он склонен высоко оценивать Наполеона, он не верит, что Россия может успешно воевать с Наполеоном, поэтому во время первой войны 1805 года занимает очень сдержанную позицию. Его политическая позиция очень сложно эволюционировала. Но если говорить о 1790-х годах, эта фигура умолчания ясно свидетельствует, что гордость военными триумфами ему совсем чужда и принадлежит к прошлой и не слишком приятной для него эпохе.
Когда мы читаем в «Войне и мире» о событиях 1812 года, кажется, мы видим уже более знакомый нам спектр реакций. Вот ростопчинские афишки, шапкозакидательская пропаганда, недоверие к ней со стороны обывателей, патриотическое воодушевление элит, гораздо более сложные ощущения людей, оказавшихся на поле боя. Это матрица восприятия войны, которая неоднократно с тех пор встречалась в истории. Совсем не похожая на карамзинское молчаливое равнодушие. Это потому, что в 1812 году мы видим другую войну? Или общество стало другим? Или накладывается позиция Толстого, глазами которого мы на это смотрим?
Позиция Толстого здесь была очень определенной. Толстой был в значительной степени (это термин из идеологических дискуссий прошлого века) почвенником. При его пацифизме, который был свойственен ему и в юном возрасте, не только в зрелом, он считал, что война может иметь оправдание, когда человек защищает ту землю, на которой он вырос и в которую он ляжет. Это относится в полной мере и к его описаниям Кавказской войны, от его первых рассказов «Набег» и «Рубка леса» до «Хаджи-Мурата». Как он описывает горцев и как он описывает русских солдат. Ранние его рассказы писались для подцензурной прессы, там это не так очевидно, но если посмотреть их черновики и вычеркнутые фрагменты — там все написано совершенно прямым текстом. И это же, конечно, относится и к войне 1812 года. Когда князь Андрей перед Бородинской битвой вспоминает в разговоре с Пьером битву при Смоленске, он говорит, что мы бы победили, если бы нам Барклай не велел отходить, потому что «мы в первый раз дрались там за русскую землю». И война для Толстого заканчивается в Вильне, все, это уже победа. Доминик Ливен писал, что Толстой оставил за бортом главное военное достижение русской армии. С военной точки зрения поход на Париж был уникальной операцией, торжеством русского военного искусства. Но Толстого это абсолютно не интересует. Другое дело, что даже когда он пишет про 1812 год — притом что это народная война, люди защищают свою землю,— в конце Бородинского сражения к солдатам все равно приходит сомнение, «следует ли еще истреблять друг друга», они готовы сказать: «Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» И князь Андрей перед лицом смерти понимает бессмысленность любой войны — так же, как Толстой приходит к этому на более позднем этапе жизни. Но главное, что всегда вызывало у него раздражение,— это есть и в «Войне и мире», и через много лет в статье «Одумайтесь!», написанной в начале русско-японской войны,— это городское патриотическое воодушевление. Исступление образованной элиты, крики энтузиазма, сбор средств, хоругви, спекуляция на этом патриотизме… Кульминация этого всего в «Войне и мире» — убийство Верещагина. Когда толпа, охваченная безумной ненавистью, убивает несчастного человека, демонстрируя свое единство и ненависть к врагу. Это для него было отвратительно с самого начала.