Несходные подобия
Анна Толстова о Борисе Кошелохове и Олеге Целкове
11 июля умерли два больших русских художника: в Петербурге — Боб Кошелохов, в Париже — Олег Целков. Оба принадлежали к сравнительно тесному миру нонконформистского искусства, но, хотя пути их в этом мире пролегали по одним и тем же улицам, они пересеклись лишь в одной точке — дате смерти. Это случайное совпадение подчеркивает, насколько сложным, неоднородным и многообразным, не сводящимся к политическому и эстетическому противостоянию официозу было такое явление, как нонконформизм.
Сегодняшний читатель будет удивлен, обнаружив, что в биографическом словаре Любови Гуревич «Художники ленинградского андеграунда» есть статьи и про Олега Целкова (1934–2021), и про Бориса (Боба) Кошелохова (1942–2021), только про Кошелохова — в два раза длиннее, чем про Целкова. Дело в том, что сегодня, и это невольно подтвердили теле- и радиопередачи, сообщившие о печальных новостях, включая трагическую ноту в одном случае и безбожно перевирая фамилию ушедшего — в другом, Целков воспринимается как московский художник «первого ряда», а Кошелохов — как локальная фигура петербургского художественного ландшафта. Целков попал в большую русскую литературу: Сергей Довлатов в «Соло на ундервуде» рассказал анекдот про то, как Евгений Евтушенко привел в целковскую мастерскую Артура Миллера, и голодный советский гений по неопытности страшно продешевил, продавая богатому и знаменитому американцу картину, но с тех пор установил твердую таксу «доллар за квадратный сантиметр». Кошелохов сделался персонажем городского фольклора, и поныне украшающего статьи искусствоведов и критиков: например, про него рассказывают, что, когда Евгений Рухин, самая яркая фигура ленинградского андерграунда и один из инициаторов Бульдозерной выставки, заживо сгорел в своей мастерской, к чему, как считали уже тогда, мог приложить руку КГБ, художники андерграунда решили устроить протестную выставку под стенами Петропавловки — всех арестовали на подступах к крепости, и только Кошелохову удалось донести свой помоечный ассамбляж до места, так как бдительные органы не опознали в нем произведение искусства. Незначительная разница в возрасте как будто бы делает Целкова и Кошелохова представителями одного поколения, но при этом невозможно избавиться от впечатления, что первый, шестидесятник, прижизненно провозглашенный классиком, скончался давно, а второй, живой до последнего дня художник, умер только что, ведь звезда одного закатилась в застойные семидесятые, а звезда второго взошла лишь после перестройки. Все это и правда, и неправда.
Целков попал в ленинградский словарь с полным основанием. Москвич, учившийся в относительно либеральной МСХШ, правда, в самые нелиберальные годы, с 1949-го по 1953-й, он потом никак не мог найти подходящее место, чтобы завершить художественное образование: его погнали и из Минского театрально-художественного института, и из ленинградской Академии художеств — только под крылом Николая Акимова в Ленинградском театральном институте он и смог получить диплом о высшем образовании. Художественно-постановочный факультет Акимова, имевшего мужество брать к себе самую неблагонадежную молодежь, был известным на всю страну рассадником формализма: здесь учились и многие из будущих протагонистов ленинградской андерграундной сцены, Евгений Михнов-Войтенко, Юрий Дышленко, Игорь Тюльпанов, Алек Рапопорт, и контркультурные москвичи, которым, как Михаилу Кулакову, ходившему под статьей о тунеядстве, некуда было деваться. Акимов, судя по воспоминаниям Рапопорта, очень бережно относился к индивидуальности своих учеников, пошедших по театральной стезе, как Эдуард Кочергин, или по другим — кривым — дорожкам, и его система преподавания — с пропедевтическим курсом, основанным на конструктивистских принципах, и заданиями на развитие фантазии («человек будущего», «животное