Вадим Гаевский. Прощальный дивертисмент
Смерть выдающегося театрального писателя, искусствоведа и историка Вадима Гаевского (1928–2021) подводит черту под целой эпохой в истории отечественной культуры. С ним уходит понятие театра как миссии, служения, как территории абсолютной свободы и красоты. Об особом значении Гаевского в духовной жизни нескольких поколений театральных людей размышляет главный редактор проекта «Сноб» Сергей Николаевич.
В своем кругу его звали Димой. Дима сказал, Дима написал… Я поначалу недоумевал, кто этот Дима? Потом понял, что речь идет о Гаевском. Для меня он был, разумеется, Вадимом Моисеевичем. С самого первого дня нашего знакомства в редакции журнала «Театр» на Большой Никитской, тогда еще улице Герцена. Но при этом отчасти и Димой тоже!
В нем было что-то от булгаковского милого Лариосика, племянника из Житомира, от младшего любимого брата, гениальность которого общеизвестна, но которому почему-то ужасно не везет. Нигде не состоял, ни в чем не участвовал. У него даже не было кандидатской степени! Тут полагалось тяжело вздохнуть и выдержать паузу. Ну как же так, без степени-то?!
Но Гаевский мог себе это позволить. Как мог неделями оттачивать какой-нибудь один абзац или искать сутками напролет ритм одной фразы. Его театроведение — это, конечно, проза высочайшей литературной пробы. Лучше него о театре и балете никто не писал. И уже не напишет. Он был нашим театральным Прустом.
Порой его метафоричность казалась мне даже избыточной. К чему весь этот бисер? Но чаще он все-таки восхищал своим даром видеть самую суть, облекая ее в единственно возможные и невероятно красивые слова.
Рядом с его эссе чужие театральные тексты припахивали банным мылом или скучной советской канцелярией. Понятно, что и они выполняли какую-то свою полезную функцию, но контраст был столь очевиден, что печатали Гаевского в том же «Театре» довольно редко и как бы даже с некоторой опаской. Его тексты таили в себе эстетическую диверсию, в них легко было вычитать зашифрованный вызов существовавшей тогда системе репутаций и рангов. Но Гаевскому это почему-то позволяли. «Это же Дима!» — сокрушенно вздыхали интеллигентные редакторши и с замиранием сердца оставляли