«Ветер свободы — колючий, но это мощное чувство»
Осенью этого года состоится премьера спектакля «Борис» режиссера Дмитрия Крымова и продюсера Леонида Робермана в музее Москвы по мотивам «Бориса Годунова». «Огонек» узнал у режиссера подробности о спектакле, а также о причинах ухода из «Школы драматического искусства»
-Все понимают, что, если Крымов берется за «Годунова», это будет совершенно не похоже ни на что. Но все-таки: не смущает вас, что сюжет «Годунова» изъезжен всеми вдоль и поперек — и телевидением, и кино, и оперным театром,— потому что он же считается одним из главных спектаклей о России вообще?..
— Нет, не смущает.
— Почему именно «Годунов» и почему именно сейчас?
— На самом деле это все трудно объяснить. Как рождается спектакль?.. Просто в один момент тебе приходит в голову какая-то мысль, что вот это можно показать с помощью чего-то другого — как это обычно в театре бывает. Потом одна мысль накручивается на другую, они становятся все разнообразнее… Так было и в тот раз. Поначалу мы со студентами делали «Годунова» как учебную работу. Одна моя студентка, Аня Гребенникова, которая сейчас художник нашего спектакля, сделала огромный красный рояль — из фанеры. На нем было написано «Москва». Сказала, что когда-то играла на подобном в музыкальной школе. Потом был этюд, и мои студенты почему-то решили его помыть…
— Рояль разве моют?..
— Конечно, нет, но их идея была в том, чтобы помыть рояль как какое-то сокровище. Они мыли его, как слона. И когда они мыли эту «Красную Москву», что-то меня пробило. Какая-то смутная мысль.
— Из этого родился «Борис»?..
— Рождается.
— Ваше мышление работает как у художника, конечно. Это называется логика первой профессии — вы же художник по образованию. Мысль рождается из образов.
— Но не только это сыграло роль. Еще, конечно, выбор актера на роль Годунова. Когда я понял, что играть его будет Тимофей Трибунцев, замысел спектакля получил какое-то завершение. Выходит, я придумал спектакль, во многом отталкиваясь от конкретного актера. И от красного рояля.
— Считается, что «Годунов» — это про саму сущность власти, а с другой стороны — про массовую российскую психологию. То есть такая социологическая пьеса — так ее сегодня рассматривают. О стране, где отсутствует индивидуальное мышление и есть только коллективное. Это два штампа, конечно, но как вы их прокомментируете?
— Наверное, пьеса, конечно, и про это, но как-то так я не мыслю в таких категориях вообще. Слово «власть» мне ничего не сообщает, просто ничего. Слова «безмолвие масс» мне тоже ни о чем не говорят. Вот что делать с красным роялем, я примерно знаю. Все теперь зависит от того, что мы придумаем дальше — визуально или не визуально. Театр — это каждый раз изобретение, которое должно удивить.
Считается, что «Ромео и Джульетта» — «про любовь».
Ну и что? Для меня это похоже на мозоль, которую я совершенно не чувствую. И я даже не знаю, как с актерами на этом языке разговаривать о будущем спектакле. Но если я придумаю какой-то трюк, ход — это я говорю уважительно,— тогда все потихоньку может пойти.
— Все привыкли к тому, что в каждом вашем спектакле есть… именно трюк, по-другому не скажешь. Вы уже придумали трюк для «Бориса»?
— Придумал. Несколько... Ну, во-первых, он будет поставлен в необычном помещении — Музее Москвы — огромнейшем бетонном помещении, где раньше был гараж Генштаба, где чинили правительственные членовозы. Там нет ничего, ни сидений для людей, ни обогревателей, ни туалета, ни акустики. В общем, это все равно как в чистом поле ставить спектакль. Такая Россия. У продюсера нашего спектакля Леонида Робермана уже, по-моему, волосы шевелятся...
— Когда вы беретесь за подобную вещь, вы делаете ее с учетом того, что зрители хотя бы знают, о чем речь, в рамках школьной программы, и им не нужно специально пояснять, о каком отрезке истории идет речь?
— В этом, наверное, мое слабое место, потому что я очень сильно именно на это минимальное общее знание рассчитываю. Но, с другой стороны, я в известный сюжет всегда напичкиваю столько всего, что люди, которые даже не знают материала, все равно с интересом смотрят. Смотрят театр. У меня было несколько случаев, когда люди не знали Чехова, скажем, но им было интересно смотреть спектакль. Чтобы было интересно, нужны всевозможные переходы, отсылки к современности, игра — все это должно работать, расширяя поле понимания. Понимание может приходить от интереса, а не от знания. Если бы я ставил «Годунова» в Америке или в другом месте за границей, то делал бы его, конечно, немножко по-другому. Потому что там многого не знают — того, что для нас естественно. Например, что такое «татаро-монгольское иго» и как недалеко оно отстояло от времен Годунова. Когда его называют «татарин, зять Малюты» — это и для наших людей подчас непонятно. Кто такой Малюта?.. Почему татарин?