В шаге от беды
Как полвека назад четыре часа переговоров в пекинском аэропорту отодвинули мир от опасной черты
В сентябре 1969 года случилось дипломатическое событие, сегодня подзабытое незаслуженно. Речь идет о скоротечных (всего-то четыре часа) переговорах двух премьеров — советского и китайского — в аэропорту Пекина. Они были организованы чрезвычайно и проходили на чрезвычайном фоне — острейшего кризиса в советско-китайских отношениях, дошедшего до вооруженных столкновений на границе. Что привело к опасной черте и как от нее удалось отойти, стоит напомнить теперь — после снятия грифа «секретно» над некоторыми ключевыми документами той поры.
От слов к стрельбе
2 марта 1969 года в 4:10 утра по московскому времени на советско-китайской границе в районе погранпункта Нижне-Михайловск на реке Уссури начался бой. 3 марта председатель КГБ Юрий Андропов доложил политбюро о печальных итогах конфликта: «по предварительным данным, в бою было убито и ранено 50–60 китайцев. С советской стороны убитых — 31, раненых — 13». Речь шла об острове Даманский. По словам Андропова, маленький остров в фарватере Уссури «не населен и не представляет никакого значения для хозяйственных нужд». Последствия случившегося, однако, трудно было переоценить: по прошествии полувека очевидно, что инцидент на Даманском мог стать триггером полномасштабной войны.
Как явствует из документов, конфликт вызревал несколько лет. И дошел до тревожной фазы задолго до стрельбы на Даманском. То, что отношения некогда близких партнеров и «собратьев по революционной борьбе» разладились, стало очевидно летом 1964-го, когда на начавшихся переговорах по спорным пограничным вопросам китайская сторона выдвинула СССР требование признать неравноправным характер почти всех договоров, заключенных в XIX веке между Российской империей и империей Поднебесной. 10 июля Мао Цзэдун в беседе с японскими парламентариями заявил, что «мы еще не представили счета по этому реестру». «Счета», впрочем, были оформлены вскоре: уже через месяц с небольшим к моменту, когда переговоры прервались на «технический перерыв» (22 августа), Китай успел предъявить территориальные претензии СССР в астрономических объемах — на 1 млн 575 тысяч квадратных километров. Обсуждать предметно такие претензии не представлялось возможным: перерыв из технического стал стратегическим, а после смещения Хрущева в октябре 1964-го переговоры уже официально и решительно были прерваны.
Образовавшаяся пауза затянулась на полгода, до февраля 1965-го, когда Пекин посетил новый советский премьер Алексей Косыгин, которого сопровождал в ту пору секретарь ЦК и завотделом ЦК (по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран) Юрий Андропов. Разговор получился, мягко говоря, непростым: во время двухчасовой беседы с Косыгиным 11 февраля Мао вслух недоумевал, можно ли о чем-то серьезном разговаривать с руководством страны, которая так расправляется со своим лидером. Вот фрагмент из никогда не публиковавшейся в России стенограммы той памятной встречи.
«Мао Цзэдун: А я нападаю на XX и ХХII съезды. Я не согласен с линией этих съездов, с тем, что Сталин оказался уж так плох, что был какой-то там культ личности. А теперь вы говорите, что Хрущев создал свой культ личности. Трудно разобраться, что у вас там происходит. Вы говорили, что Хрущев хороший человек, но, если он был хороший человек, тогда почему вы его сняли. Вот мы у себя его портретов не снимаем, книги его у нас продаются, к сожалению, на них нет широкого спроса. Портретов Сталина никогда не снимали, так что мы поддерживаем культ личности. Как себя чувствует Хрущев?
Косыгин: Такие вопросы лучше адресовать ему.
Мао Цзэдун: Ну что ж. Я согласен. Я направляю ему приглашение через Вас. Пусть он к нам приедет, я с ним вступлю в полемику.
Косыгин: Это, конечно, ваше дело, с кем вступать в полемику. Хрущев у нас партии и правительства не представляет. Что касается вопроса о том, почему мы его освободили, то об этом мы подробно информировали товарища Чжоу Эньлая во время его пребывания в Москве.
Мао Цзэдун: Но прежде он представлял. Ведь Хрущев сделал так много хорошего. Это был великий руководитель, он внес большой вклад в марксизм-ленинизм. Кажется, так говорилось на ваших съездах?
Косыгин: Вы помните, что начали эту беседу с того, что сказали, что историю не определяют субъективные факторы».
Тональность и содержание цитат звучат сенсационно (эти заявления имели гриф «совершенно секретно») и позволяют составить представление о «градусе отношений». Неудивительно, что Москва в сложившихся условиях прекратила пограничные переговоры — говорить было не о чем. «Прерванный формат», однако, не снял возникшего напряжения, после начала в Китае «великой пролетарской культурной революции» постоянные стычки и конфликты на «границе дружбы» становились все новыми и новыми строчками в бесконечном списке. По законам диалектического материализма количество должно было перейти в качество — это в итоге и случилось весной 1969-го.
Закрытые письма и открытый нарыв
На первом после Даманского инцидента заседании политбюро (6 марта 1969 года) была атмосфера растерянности и даже шока. Это видно из сухих строчек подлинников протоколов и материалов к ним, рассекреченных в последнее десятилетие Межведомственной комиссией по охране гостайны и ставших достоянием историков. Но во внешний контур эти настроения не ушли: случившемуся Кремль присвоил формулировку «провокации китайских властей на советско-китайской границе» и акцентировал «пропагандистский ответ». Вот выписка из того протокола: «Считать целесообразным опубликовать в газете „Правда“ статью „Провокационная вылазка пекинских властей“ с учетом замечаний, высказанных на заседании Политбюро ЦК. Главному политическому управлению Советской Армии и Военно-морского флота организовать публикацию материалов о китайской провокации на страницах газеты „Красная Звезда“». Еще утвердили текст информации о Даманском, с которым решили ознакомить «коммунистов и использовать ее в разъяснительной работе среди трудящихся». Над текстом трудился проверенный редактор — Юрий Андропов.