Несбыточная межа
Забытая дата: сто лет назад на смену эсеровскому декрету о земле пришел большевистский «Закон о социализации земли». По существу, государство давало санкцию на национализацию больших частных землевладений. Комитеты бедноты, руками которых проводили реформу, думали: земля достанется крестьянам. Увы, за прошедший век земля так и не стала собственностью тех, кто на ней живет и работает. После реформ 1990-х и 2000-х в деревню пришли эффективные агрохолдинги и частные фонды, но массового слоя крепких собственников на селе так и не возникло. А вот мечта об этом, как ни странно, живет — социологи говорят: растет запрос на то, чтобы быть хозяевами «своего дела» и работать на себя. Почему повестка столетней давности до сих пор актуальна в России, разбирался «Огонек».
В самом первом упоминании Руси о самой себе очень точно обозначены две наши серьезные проблемы — с землей (которая, как известно, велика и обильна) и порядком (которого, как пишет хронист, нет). Чтобы эти начальные условия привести в какое-то равновесие, появляется власть (по умолчанию всегда немножко чужая), осуществляющая монотонную операцию: привнесение порядка в обмен на обильную землю. И то, что иностранному оку могло бы показаться грабежом и колонизацией, для нас настолько привычно, что кем-то даже воспринимается в качестве модели развития — сработавшей тысячу, триста, сто лет назад и, похоже, работающей сейчас. Во всяком случае, новейшие исследования Центра агропродовольственной политики РАНХиГС показывают: мы и по сегодняшний день реализуем очень необычную аграрную стратегию, особенность которой — минимальное участие населения в управлении и распоряжении своей землей.
Наталья Дранникова, директор Центра изучения традиционной культуры Европейского севера Северного Арктического Федерального университета, хорошо знает, как много значила земля — даже нечерноземных областей — в сознании русского человека. И в связи с этим не может разрешить одну исследовательскую дилемму.
— Земля воспринималась как место силы, источник жизненной энергии,— аргументирует Наталья Васильевна свою позицию участникам «Русских бесед» — ежемесячных заседаний Российского дворянского собрания и культурно-просветительского фонда «Преображение», ставящих целью разобрать природу наших «традиционных ценностей».— При межевых спорах достаточно было мужику положить дерн себе на голову и озвучить приговор: «Пущай земля расколется, ежели я пойду неладно» — чтобы доказать свое право на тот или иной участок. Рекруты брали в дорогу землю из-под дома, вспаханная вокруг села земля защищала от эпидемий… Невозможно представить более важную, базовую категорию для массы русских людей, чем земля. И в связи с этим я не могу понять одного. Как вышло, что крестьяне так мало сопротивлялись отъему своей земли? По нашим исследованиям я вижу, что после «Закона о социализации земли» в 1918 году масса деревенских жителей сотрудничала с большевиками. Почему деревня оказалась беспомощной и расколотой?
Кто-то аккуратно вспоминает, что было же Тамбовское восстание крестьян в 1920 году, поднявшихся против продразверстки. Кто-то подчеркивает, что после Гражданской войны большевики отступили на 10 лет, введя нэп и приняв Земельный кодекс 1922 года, разрешавший три вида землепользования — не только коллективное и общинное, но и участковое (почти частное). Но Наталья Дранникова, всю жизнь собиравшая фольклор, знает: народная память сохранила знание об ужасах колхозной действительности 1930–1950-х годов. Однако оснований для уверенной защиты своей земли, которые сразу появляются при борьбе с захватчиками, вдруг не оказалось при столкновении с собственными колонизаторами.
— Я так думаю, что здесь актуален печальный опыт моего деда,— сообщает старшина Московского купеческого общества Александр Коншин.— Он занимался вместе с Львом Толстым созданием сельских кооперативов, причем предлагал опираться на старообрядческие общины как прообраз социалистического будущего. Денег на них положил — тьму! И что? Да оказалось, что все это неэффективно: когда члены общины не являются собственниками своих наделов, они не заинтересованы в их развитии, сохранении и приумножении. Не было в стране культуры частной собственности на землю — не было и устойчивости к большевистской политике.
Вывод прост, но все еще оспаривается: если не было такой культуры, может, она и не наша вовсе? И много ли дало нам право на частную собственность, появившееся в 90-е годы? Земельный участок, как гласит опрос «Левада-центра», действительно 80 процентами россиян сегодня воспринимается как «свой», но вот массового слоя крепких фермеров с тех пор что-то не появилось. И кто хозяева земли русской — поди разберись в недрах Росреестра…
Неустойчивое владение
Дополнительной сложности попыткам разобраться, чьей и когда считалась земля в стране, придает тот факт, что «собственность» у нас — понятие относительное. Юридически ее может и не быть, а на деле — присутствует, и наоборот.
— Самый массовый слой в России до 1861 года — крепостные крестьяне: как известно, формально никакой земли в собственности у них не было,— рассуждает Игорь Христофоров, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН.— Однако не все крепостные принадлежали помещикам. Более того, к реформам Александра II помещичьих крестьян в России было меньше, чем казенных, то есть работающих на государство. И отношение к земле у двух категорий сельского люда сильно разнилось. Помещичьи понимали, что барин может в любую минуту землю отобрать. А вот казенные могли достаточно свободно переселяться и даже отдавать в аренду, а порой и продавать «свою землю». Официально это не разрешалось, но особо и не преследовалось. Сделки с землей казенных крестьян были чем-то вроде «серой зоны» в царской России. Никаких свидетельств о собственности у них, конечно, не было, но государство веками не вмешивалось в их владения.
Как не подумать, что где-то в этот период заложились причудливые отношения государства и «собственников» в России — последние существуют свободно где-то вне правового поля, пока их не замечает власть.
1861 год, по мнению ряда историков, породил на русской земле первых собственников без кавычек — в современном понимании этого слова. Ими стали не крестьяне (которых освободили от помещика, но не от общины — покидать ее самовольно не разрешалось), а как раз помещики, получившие право совершать сделки со своей землей без обременения (до реформы Александра II они не могли продавать землю без крестьян, на ней проживающих, хотя, конечно, считались собственниками своих наделов с самого XVIII века).
— В какую сторону шла эволюция народного землепользования — в частную или общинную,— историки спорят до сих пор,— уверяет Игорь Христофоров.— Кто-то считает, что высокие выкупные платежи стимулировали крестьян считать «полоски земли», приобретенные за деньги, «своими». Кто-то справедливо вспоминает, что спустя 20 лет после отмены крепости началась волна «переделов»: община перераспределяла куски земли между своими членами «по справедливости», забыв про уставные грамоты 1861 года и «частные права». Впрочем, эти права вплоть до прихода Столыпина были вполне эфемерными. Государство не стало тратить деньги на то, чтобы обмежевать отдельные крестьянские участки и выдать хозяевам хоть какие-то бумажки. Вся земля оставалась в общинном котле.
Поэтому главной вехой в укреплении института частной собственности принято считать 1906 год — начало столыпинских реформ. Тогда впервые крестьяне были уравнены в правах с другими сословиями: могли переезжать с места на место и распоряжаться надельной землей, не спрашивая общину.
— Шутка ли сказать: до 1905 года крестьяне купили 23 млн десятин помещичьей земли (примерно четверть всей частной земли на тот момент), но на исконно свою, общинную землю, на которой они жили, претендовать не могли — она была полностью выведена из рыночного оборота,— рассказывает Михаил Давыдов, профессор Школы исторических наук НИУ ВШЭ.— Реформа 1861 года создала для крестьян отдельный материк вне правового поля, где все решалось «по обычаю». Почему так было сделано, почему правительство само тормозило появление частных собственников в стране? На мой взгляд, из-за того, что община со времен славянофилов и Герцена стала мифом национального самосознания для большей части русского образованного общества — вне зависимости от их партийной принадлежности. Им казалось: как же хорошо народу жить в казарме...