Здесь танцуют!
14 июля 1790 года французская Революция сделала надпись «Здесь танцуют» на месте Бастилии, снесённой королевской крепости-тюрьмы. Годом раньше её взял народ Парижа; головы коменданта Бастилии маркиза де Лонэ и городского администратора де Флесселя народ Парижа отрезал ножом и радостно пронёс по столичным улицам на остриях вознесённых пик. Как если бы ничего не случилось, на балах во дворцах и в фамильных замках оставались в употреблении прежние церемонные телодвижения. Крестьянская же страна привыкла к деревенским танцам помолвок, свадеб, крестин; на праздник они выплеснулись и на новую площадь Бастилии, и на площади иных городов Франции. В разных провинциях танцевали по-разному, как говорили на разных языках.
От души повеселившись, парижский люд погрузился в скудную свою жизнь. Столица терпела нехватку продовольствия. Запасы таяли и пополнялись с трудом. Всё без конца дорожало, прежде всего хлеб. На кого могли положиться в отчаянной нужде эти бедняки, в любой момент готовые взбунтоваться? Громогласный «оратор народа» Оноре Габриэль де Мирабо, граф; гениальный учёный Никола де Кондорсе, маркиз; генерал, герой американской революции Жильбер де Лафайет, маркиз — эти деятели «голубой крови» высказались за отмену привилегий знати, за установление нового конституционного режима. Но буйные толпы распевали: «На фонарь аристократов!» — и доверились совсем другим политикам…
…В преддверии муниципальных выборов Париж был поделён на 48 секций, и 21 мая 1790 года депутаты Национального учредительного собрания, рождённого Революцией, узаконили вместо прежней мэрии Коммуну города Парижа и её Генеральный комитет. Рядом с общенациональным представительством в столице появился второй центр власти. О долгом их мирном сосуществовании не могло быть и речи. Кипели словесные — пока — распри. Напряжение возрастало с каждым новым событием, а события революционная действительность поставляла изо дня в день.
Национальное собрание декретом от 19 июня 1790 года упразднило благородство по крови и наследственные титулы.
Вслед за «эмигрантом первого дня», младшим братом короля и будущим Карлом X, офицеры-контрреволюционеры из знатных фамилий поспешили за границу. Они нашли прибежище в Австрии, Пруссии, Англии, России. Многих не успевших бежать Коммуна заключила в тюрьмы.
Законодатели распустили средневековые цеха ремесленников и торговцев. Дополнили этот акт законом 14 июня 1791 года, которым бросили вызов парижскому простонародью, санкюлотам, запретив любые объединения рабочих и забастовки.
Учредительное собрание завершило свои дебаты 3 сентября 1791 года, проголосовав за новую конституцию. Она гарантировала свободу слова, печати, свободу отправления религиозных культов — всех, к каким граждане принадлежат.
Католическая церковь, до того времени во Франции официальная, была реорганизована, превращена в независимую от папства Конституционную церковь, подчинённую государству. Монашеские ордена были упразднены, а церковное имущество обращено в национальную собственность и частично выставлено на распродажу. Священнослужителей обязали поклясться, что они будут всеми силами поддерживать почти уже готовую новую конституцию, неустанно заботиться о том, чтобы прихожане были верны нации, закону и королю. Папа Пий VI, промолчав два месяца, призвал такую присягу не приносить, а тем, кто уже на это пошёл, от неё отречься. Дипломатические отношения между Святым престолом и Францией были разорваны, хотя специальный декрет позволил непокорным священникам служить мессу.
Пленник Революции, пребывавший в своём дворце Тюильри, конституционный либеральный монарх Людовик XVI колебался, тянул время, прежде чем некоторые декреты против эмигрантов и клириков, отказавшихся присягать государству, всё же подписал. Против своей воли. Как ни нерешителен он был, как ни пытался избежать столкновений, чреватых гражданской войной, чаша его унижений и терпения в конце концов переполнилась. 20 июня 1791 года под покровом темноты, с паспортами, выписанными русской баронессе Анне Корф, королевская семья бежала из Парижа. Путь был короток. Благодаря отличному изображению на новенькой ассигнации особу Его Величества опознали и августейших беглецов вернули в столицу под надёжным эскортом, слишком походившим на конвой.
Депутаты немедленно постановили отстранить короля от исполнения отведённых ему функций. Газеты набросились на него как на дезертира, оставившего свой пост в трудный момент, как на человека, вступившего в сговор с эмигрантами с целью восстановить абсолютизм. Петиция депутатов, составленная для представления в Учредительное собрание, требовала окончательно отрешить Людовика XVI от власти и установить новый режим. Каким он должен быть, прямо не говорилось, но было яснее ясного — Республикой, так что с этого момента Революция приобрела новый смысл. Основным редактором документа был журналист Жак-Пьер Бриссо. Это он в мае 1789 года основал первую революционную газету «Французский патриот», он был при штурме Бастилии, и это ему, как бывшему узнику, триумфаторы вручили ключи от поверженной твердыни.
Однако 16 июля 1791 года ассамблея большинством голосов уже возвратила королю его прерогативы: ей был нужен действующий глава государства, чтобы новую конституцию санкционировать.
На следующий день, воскресный, радикальные организаторы из политических клубов возложили на алтарь, сооружённый на Марсовом поле, ещё один проект петиции для подписания. Невзирая на запрет, обнародованный Коммуной Парижа, собралась двадцатитысячная праздничная толпа. Здесь танцевали! Но музыку, песни, радостные крики прервал резкий треск барабанов — военный сигнал «К атаке!». Во главе крупного отряда, который привёл мэр Парижа Жан Сильвен Байи, развевался красный флаг — знак, что войска могут стрелять в народ.
Раздался выстрел. Кто стрелял, осталось неизвестным. Целили будто в Лафайета, но командующего национальной гвардией пуля не задела. Национальные гвардейцы ответили беглым огнём. Пало, по меньшей мере, пятьдесят человек.
Тотчас было возбуждено судебное преследование наиболее активных лиц из политических клубов. Как подстрекателей арестовали журналиста Жака-Рене Эбера вместе с типографом и продавцами его газеты «Папаша Дюшен», сотрудников газеты «Друг народа», которую издавал Марат (так в образованной, очень тогда франкоязычной России почему-то на английский манер назвали Жана-Поля Мара), разыскивались и другие работники прессы. В сентябре всех амнистировали по предложению короля.
В последний раз власть города Парижа действовала в согласии с избранниками Франции, и потому национальная гвардия получила единодушную благодарность и от Коммуны Парижа, и от Учредительного собрания. Тем не менее залпы 17 июля 1791 года нанесли такой непоправимый урон популярности Лафайета, что в октябре он подал в отставку. А Байи не остался мэром столицы, поскольку парижские санкюлоты не простили ему кровопролитие этого дня.
Как было предусмотрено, король подписал свежую конституцию и присягнул ей на верность; Учредительное собрание, исполнившее свою роль, было распущено; и никакой его депутат не мог выставить свою кандидатуру на выборах в новое, Законодательное, собрание. Оно открылось 1 октября 1791 года.
Казалось, конституционная монархия обрела должные формы и порядок, а политическая жизнь вошла в гладкую колею. И её не могли нарушить эмигранты, стоявшие у границ Франции с их невеликим войском, набранным в надежде сокрушить Революцию. Они взывали о помощи к европейским монархам, но символические их покровители оставались к этим просьбам глухи. Император-австриец Леопольд II и прусский король Фридрих-Вильгельм II выразили готовность выручить Людовика XVI, как только волосок упадёт с его парика, но непременно вместе с прочими державами, которые — все! — были заняты другими делами.
Ничто, по крайней мере в этот момент, не угрожало Франции. И всё же в Париже день ото дня укреплялось мнение, что война неизбежна. Левые революционеры, и более всех сторонники Жака-Пьера Бриссо, видели в коронованных «тиранах» Европы врагов новой Франции, готовых на неё броситься, чтобы уничтожить все преобразования. Республиканцы, они желали сделать завоевания Революции необратимыми и пойти дальше. Хотя Карл фон Клаузевиц ещё не отчеканил свою знаменитую формулу, они уже считали, что «война есть продолжение политики иными средствами». И потому желали войны.
«Пришло время нового крестового похода, — воскликнул Бриссо в Якобинском клубе 31 декабря 1791 года, — крестового похода за всеобщую свободу». И в Законодательном собрании он снова и снова призывал к войне против европейских монархов, чтобы предупредить их несомненное нападение на революционную страну. Сменяя друг друга на трибуне, от него не хотели отстать и другие депутаты, будь то его близкие сподвижники или самые радикальные якобинцы, или даже умеренные центристы, колебавшиеся между различными группами и суждениями. Все были охвачены боевым пылом, все были за войну!
Почти все.
В том же Клубе якобинцев произносил одну длинную речь за другой Максимилиан (точнее было бы произносить Максимильен) Робеспьер. Речи против войны. Нет, он, конечно, и не заикался — как, впрочем, и другие ораторы — о тяготах, о бедствиях, о смертельных потерях, которые сулила война, привычная в ту эпоху, как ветер, дождь или гроза, «война в кружевах».
«Никто не любит миссионеров, приходящих с оружием; отразить их — вот первое, что диктует природа и осмотрительность», — отвечал Робеспьер проповеднику экспорта Революции. Он приводил также иные весомые аргументы. Согласно им война усилила бы исполнительную власть, враждебную, по его утверждению, Революции; укрепила бы позиции генералов-аристократов, королевского двора и самого короля, мечтающих перечеркнуть конституцию и лишить народ свободы. Прежде чем ополчаться на неприятеля внешнего, надо раздавить врага внутреннего, он «здесь, среди нас», и он опаснее, чем любые эмигранты, доказывал Робеспьер.
«Здесь, среди нас» находился Жак-Пьер Бриссо. В революционном лагере, как и вне его, влияние этого соперника непримиримых радикалов было в тот момент неизмеримо шире и больше, чем политический вес его многоречивого оппонента, заслужившего прозвище Неподкупный.
Его война — та, которую развязал Робеспьер, — была войной против Бриссо и бриссотистов, какого бы мнения те ни придерживались. И со скромных своих позиций Неподкупный повёл стратегическое наступление, чтобы перехватить ведущую роль на французской политической арене и продвигать Революцию на свой лад. В немалой степени ещё и поэтому Робеспьер протестовал против вступления Франции в войну в Европе.
Франц II, король Богемии и Венгрии, ещё не избранный новым австрийским императором1, естественно, отверг французский ультиматум с требованием разоружить и выслать эмигрантов-контрреволюционеров. Воинственная риторика в Париже понудила его придвинуть армию к границе Франции. Так же поступил его союзник прусский король.
1 Это случится позже, в 1804 году.
По предложению Людовика XVI депутаты Законодательного собрания приняли 20 апреля 1792 года декрет, объявляющий войну Францу II. Они проигнорировали возражения Робеспьера. Из 750 голосов лишь 7 было подано против, и Франция почти непрерывно будет воевать вплоть до разгрома в 1815 году. И подведёт итог: два миллиона убитых французов. А пруссаки, англичане, русские, австрийцы, поляки, испанцы?..
Уже в первые месяцы боевых действий стало ясно, что не получилось ни освободительного марша под фанфарную музыку, ни кружевных баталий, ни маленькой победоносной войны. Колонны неприятеля подступили к воротам Парижа. «Отечество в опасности!» — провозгласил 3 июля 1792 года с трибуны ассамблеи депутат от департамента Жиронда Пьер Виктюрньен Верньо (а вовсе не Дантон, как назойливо утверждает легенда). Внесённый им декрет ассамблея приняла 11 июля и призвала добровольцев записываться в армию. Прокламация, опубликованная от имени прусского командующего Брунсвика (так французы называли герцога Брауншвейгского), запугивала их беспощадным военным трибуналом — и вызвала взрыв патриотического энтузиазма.
Парижские секции посчитали, что их час настал. Ночью с 9 на 10 августа они заняли здание муниципалитета, объявили существовавшую Коммуну недействительной и сформировали новую — Повстанческую. Её комиссарами стали избранники санкюлотов, в абсолютном большинстве революционеры крайнего толка.
«Вчера было рано, завтра будет поздно...»
В полночь парижан растревожил набат колоколен; он разбудил депутатов, часть их срочно сошлась на чрезвычайное заседание Законодательного собрания.
Тщательно подготовленное восстание развивалось по чёткому плану. Цель — Тюильри, резиденция короля. Оберегать её от любых покушений был обязан командир национальной гвардии города Парижа Манда де Грансе. Его вызвал в мэрию Жорж Дантон, популярнейший из революционеров, который как раз вечером 9 августа вернулся в Париж после порядочного отсутствия. И больше в течение всего дня Дантона никто нигде не видел. В перепалке де Грансе застрелили из пистолета; санкюлоты по их революционной традиции отсекли его голову, подняли её на пику. Де Грансе заменили другим генералом, который круто развернул национальных гвардейцев и повёл их правильными колоннами на штурм Тюильри. Наступление значительно усилили марсельские и бретонские добровольцы, заранее вызванные парижскими якобинцами. Повстанцы взяли Тюильри после упорного боя, в котором полегло множество швейцарских гвардейцев, личной охраны короля. Их убивали и тогда, когда они прекратили сопротивление по приказу Людовика XVI. Он сам и его семья укрылись в Законодательном собрании, заседавшем рядом с дворцом. Через три дня Коммуна Парижа арестовала королевскую семью и заключила в бывшую Башню тамплиеров.
Кто организовал эту «вторую революцию», кто персонально ею руководил? Об этом, как говорится, история умалчивает. До сих пор.
«Человеком 10 августа» нередко называли Дантона, но без всяких доказательств. Перед выступлением марсельцы и бретонцы регулярно совещались в доме столяра Мориса Дюпле, у которого нашёл кров Робеспьер. В ходе боёв 10 августа нигде не были замечены ни Робеспьер, ни Марат, ни другие якобинские лидеры: исход парижской акции был слишком непредвиденным, и они предпочли не рисковать. Зато уже на следующий день после победы санкюлотов секция Пик сделала Робеспьера своим представителем, а 27 августа — председателем.
Всю полноту власти захватила Коммуна Парижа; ассамблея же — Законодательное собрание, законно избранное Францией, — не обладала более никакой. Депутаты её попали в двусмысленное положение, особенно Бриссо и его фракция. Они постоянно настаивали на упразднении монархического режима и учреждении республиканского, но исключительно конституционным путём, а не посредством насильственного переворота. Они нашли выход, и осаждённое восставшими заседание единогласно постановило провести срочные выборы в новое собрание — Конвент.
В Коммуне народный комиссар Робеспьер выступил 1 сентября 1792 года c программной речью: «Никто не осмеливается назвать предателей, — упрекнул он революционный лагерь. — Ну что ж! Я, ради блага народа, я их назову. Я обличаю Бриссо, губителя свободы; я обличаю интриганов из Жиронды... Я изобличаю их в том, что они продали Францию Брунсвику, что авансом они получили плату за свою подлость». Клевета, конечно, но он провозгласил свою ближайшую политическую цель — уничтожить соперников, которых, чтобы снизить их значение, ложно наименовали позднее «жирондистами». Далеко не все они были именно из этого департамента Франции.