Линор Горалик — о нелюбви к своим книгам, "Лолите" Набокова и литературе, которая помогла повзрослеть
В рубрике «Книги, которые мы любим» писатель Линор Горалик рассказывает о том, почему ей мучительно и неприятно читать собственные книги, о литературных произведениях, которые она знает наизусть (и тех, что она читает на приеме у стоматолога), а заодно рекомендует книгу, которая понравится любому читателю.
Любимая книга
Такая книга у меня есть, это «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во, которая всегда живет в моем сердце и ни с чем другим несопоставима. О ней я могу говорить часами. И она, и еще несколько книг — о том, как работает любовь, любовь в том числе страшная. Любовь не обязательно романтическая, а просто любовь человека к человеку. Еще среди них — «Смерть в Венеции» Томаса Манна и «Лолита» Набокова. Они и «Возвращение в Брайдсхед» не просто перевернули мое представление о литературе, но и, как мне кажется, обнажили передо мной механизмы любви и рассказали, какими они бывают возвышенными, чудовищными, пугающими, безжалостными. Меня это до дрожи интересует. Кроме того, «Возвращение в Брайдсхед» для меня — книга о том, как важно оставлять человека в покое и не давать своим благим намерениям приводить его в ад. Ну и, наконец, книги, которые я назвала, это для меня образцы какой-то небесной прозы, невиданной работы с языком и немыслимой поэзии. Я не могу вообразить себе, как они сделаны, и мне всегда кажется, что за этим, конечно, стоит воля Господня.
Что читали в семье
С нами жили мои бабушка и дедушка, родители моей мамы. И мама про бабушку всегда говорила, что она читала не то, что все. Я не знаю, что стояло за этой фразой, но, по-видимому, имелось в виду, что бабушка не пыталась гнаться за литературной модой. Бабушка, например, давала мне Шолом-Алейхема и Нодара Думбадзе, которого я до сих пор очень люблю, и в целом приучила меня к тому, что немейнстримная литература — это прекрасно.
Я помню очень важную для моей семьи практику, когда бабушка с папой (да и мой дедушка тоже в этом участвовал) садились делать ежегодные подшивки. Брали толстые журналы — выписывались «Новый мир», «Юность», «Дружба народов», «Иностранная литература», — а затем избранные материалы вырезали и отдавали в переплет. Этими переплетными книжками был забит низ наших шкафов, и я в них копалась и находила то, что интересно мне, наверное, лет с пяти-шести. Там я полюбила короткую прозу, там и тогда. Мне не хватало терпения находить романы с продолжением, а вот рассказы были расположены внутри одной подшивки, и я читала их взахлеб. Мне вообще не мешали читать то, что я находила, и вдобавок давали очень много взрослого. Когда мама находила что-то интересное, она звала меня и давала читать кусочки из романов и рассказов, которые ей нравились. Наверное, это тоже стало одной из причин моей любви к короткой и фрагментарной прозе. Мне очень рано дали Джерома и Ликока. Вообще, эти два автора показали мне, какой может быть юмористическая литература. Папа с очень ранних лет давал мне Джека Лондона, и это тоже про короткую прозу, но кроме того и про литературу больших испытаний, которая мне важна. Вообще, мой круг чтения составляла скорее взрослая литература, чем детская, и я очень благодарна за это моей семье.
Любимая книга детства
В первую очередь надо назвать книгу «Трое в лодке, не считая собаки». Здесь даже говорить не о чем. Кроме того, как и у многих людей моего круга и моей этнической принадлежности, важным чтением была Александра Бруштейн. Мама любила и любит хорошие семейные саги, например того же Филиппа Эриа — «Семью Буссардель», поэтому ко мне рано попал и Эриа, и «Будденброки» Томаса Манна, которого я вообще очень люблю. «Будденброками», в частности, я зачитывалась лет с десяти.
Помогали ли книги взрослеть
Мне очень рано пришлось повзрослеть не благодаря книгам, но в силу внешних обстоятельств. Но если говорить о книге, которая вызвала у меня чувство, что она помогает мне в этом взрослении, надо сказать о сборнике новелл Томаса Манна. Мне было 12, и он полностью перевернул мой мир. Его принес мне очень важный для меня человек, это был мой тренер по фехтованию. Он был моим близким другом и наставником, имел огромное значение в моей жизни, он был потрясающий человек. В книге были не ответы на вопросы, которые меня мучили, но велся разговор о вещах, которые меня на тот момент волновали больше всего: о любви, сексуальности, о том, как выстраиваются отношения между людьми, о взаимоотношениях человека с теми, от кого он зависит. В общем, о том, что составляло тогда главные вопросы моего мира. Я помню этот сборник новелл как книгу, за которую я уцепилась как за спасательный круг. Если можно быть благодарной человеку, которого ты никогда не знал, я благодарна Манну, может быть, как ни одному автору из тех, с кем я сталкивалась лично.
Литература больших испытаний
Меня мучительно интересует повседневная жизнь человека в невыносимых, экстремальных, предельных обстоятельствах. Не нарратив величия перед лицом трагедии, но, может быть, напротив, — то, как выстраивается естественное бытие перед лицом неестественной реальности. В этом смысле Джек Лондон с «Белым безмолвием», где весь рассказ заключается в том, что человек умирает в снегах, пытаясь дойти из точки А в точку Б, оказался для меня системообразующим, как и сдвинутые в эту сторону «В круге первом», «Крутой маршрут» и многие другие источники из литературы свидетельств.
Еврейская идентичность
Моя семья была очень далека от разговоров о еврействе и вообще от проживания еврейства, как мне казалось (хотя теперь я начинаю сомневаться в этом утверждении). По крайней мере, в общении со мной в раннем возрасте это было абсолютно замолчанная тема. Я уверена, что для этого были причины, и причины многочисленные. Но даже когда мне давали Шолом-Алейхема, со мной не вели никаких разговоров о связи между Шолом-Алейхемом и нами. Это известная стратегия, и я эту стратегию понимаю, когда речь идет о позднем СССР, в котором жили мы. В этом смысле я оказывалась в вакууме, и книги этот вакуум, конечно, не преодолевали. Если учесть, что с 10 лет я оказалась стихийной христианкой именно благодаря книгам, то получалась вообще занятная история. Я читала Шолом-Алейхема как ужасно интересную этническую прозу, но не чувствовала с ней никакой связи, в отличие от христианской литературы, с которой я чувствовала связь острейшую.
О первой близости к поэзии
Первые стихи, которые я писала, я писала чуть ли не на спор, и они были чудовищны. Об этом вообще не интересно говорить. Важны оказались две вещи: я чувствовала, что они чудовищные, и я хотела писать хорошо, я просто не знала, как это делается. Проблема заключалась в первую очередь не в том, что я не умела писать, а в том, что я не умела читать. Я уехала в 1989 году в 14 лет и до 2000 года не имела ни малейшего представления о русской поэзии. Я не знала неподцензурной поэзии, я не читала ничего дальше шестидесятников. Но, к моему счастью, после переезда в Москву нашлись люди, которые научили меня читать. Они приносили мне литературу, они водили меня на поэтические вечера, они показывали мне, какой поэзия бывает. В первую очередь это были Станислав Львовский, Илья Кукулин и Дмитрий Кузьмин. За 2000 год я прочитала, наверное, больше поэзии и совершенно иной поэзии, чем я прочитала за всю свою жизнь. Я узнала, что такое русская поэзия и какой она бывает. Я не писала стихи очень долгое время, потому что, видимо, какой-то перемене во мне нужно было произойти. И перемена эта, по видимости, началась не со стихов, а со сборника короткой прозы на грани стиха, который назывался «Неместные». Но, повторюсь, самое важное, что со мной произошло, — я начала читать.