Страх и трепет православного патриота
Размышления над книгой протоиерея Андрея Кордочкина «Кесарю кесарево? Должен ли христианин быть патриотом?»
В книге отца Андрея Кордочкина проблема патриотизма поднимается в сопоставлении с христианским миросозерцанием: может и должен ли церковный человек любить свою Родину? Такой ракурс не только подчеркивает уникальность этого исследования, но и неожиданным образом вводит его в контекст текущей политической повестки: на наших глазах на Украине создается так называемая Украинская автокефальная православная церковь. Главная заявка данного проекта — принципиальная укорененность этой церкви в национальном духе; как заверял толпу собравшихся на Софийской площади Петр Порошенко 15 декабря минувшего года, эта церковь будет «без Путина», «без Кирилла», но «с Богом и Украиной». Справедливости ради нужно сказать, что и в России православие сегодня глубинно ассоциируется с чем-то консервативным, незыблемо народным, рафинированно «русским»; концепт «святой Руси» стал почти догматическим постулатом, а принадлежность к «православному» сообществу едва ли возможна без усваивания высокого патриотического чувства, добротно замешанного на демонизации западных ценностей; эта оппозиция — здоровая церковность contra тлетворный, исконно «не наш» либерализм — кажется, уже затвердела до состояния гранита. А там, где возникает подобный догматизм — с площадной декларативностью, — неприметно начинает разрастаться здоровый скептицизм. Так быть ли православному патриоту?
С самого начала отец Андрей дает строгую дефиницию патриотизму, в рамках которой затем и ведет свое исследование: «лояльность/верность/преданность своей стране», «готовность защищать интересы страны и бороться с ее врагами». По сути, автор сразу сужает вектор: он не ставит вопрос «Должен ли христианин любить место, в котором он родился?» или «Должен ли он любить своих родных?». Захваченность «своим» — слишком естественное чувство, которое нет нужды проблематизировать, полагает автор; его интересует только идеологически окрашенный патриотизм. Возможно, такое сужение оказалось не столь оправданным, но к этому мы еще вернемся.
Любопытна приведенная в первой главе гипотеза американского библеиста Уолтера Пилигрима относительно концепции взаимоотношения христианства и государства в Новом Завете. Ученый по этому вопросу находит в сакральной книге три различных подхода: первый тип отношения — субординация/подчинение, присутствующий в посланиях апостола Павла (см. Рим. 13:1–7); второй тип — «критическое дистанцирование», хорошо выраженное в четырех Евангелиях; наконец, третий — сопротивление государству — представлен в Посланиях и Апокалипсисе апостола Иоанна. С блестящей лаконичностью автор книги прослеживает противоречивую историю развития христианского отношения к государству и патриотизму в целом: от эпохи гонений до византийской симфонии и от кричащей идеологемы «Третий Рим» до наших дней. Значительную часть книги — всю третью главу — занимают высказывания русских литераторов и философов о патриотизме. И пусть, читая эти, порой чрезмерно пространные выдержки, ловишь себя на ощущении некоторого утомления (пожалуй, один из немногих недостатков этой книги — ее периодическая перегруженность цитатами), однако вслушаться в эту разноголосицу полезно; возникает ощущение присутствия на живой и плодотворной конференции, на которой собрались Толстой и Добролюбов, Соловьев и Белинский, Хомяков и Бердяев; где Шишков в государственническом порыве выкрикивает, что «Отечество требует от нас любви даже пристрастной, такой, какую природа вложила в один пол к другому», а Салтыков-Щедрин с грустью замечает, что «хорошо там… а у нас… положим, у нас хоть и не так хорошо… но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней».
Предельность патриотического акта — даже до смерти — переживается как воплощение идеи абсолютной чистоты и трагической фатальности, как возможность трансцендироваться к абсолютности героического. Тем не менее этот порыв трудно оправдать с позиций абсолютистской морали: как заметил в одной лекции Аласдер Макинтайр, сам по себе патриотизм, строго говоря, добродетелью быть не может, потому что он априори не исходит из универсальных нравственных посылок. Отец Андрей вспоминает: когда он был в Косово, ему рассказали, как монахи одного монастыря укрывали от армии Милошевича полторы сотни мирных албанцев, что было впоследствии расценено многими сербами как непатриотический акт; однако с точки зрения евангельской морали он был вполне оправдан. К этому автор присовокупляет и рассказ из своего личного пастырского опыта: «Церковь на Украине разделена: с одной стороны, наши священники благословляют тех, кто защищает целостность украинского государства, с другой — тех, кто идет воевать в “ДНР” и “ЛНР” под георгиевской ленточкой. Наши украинские прихожане (напомним, что автор книги служит в православном храме в Мадриде. — “Эксперт”) тоже оказываются разделены в оценках того, что происходит на их Родине. Кроме “тех” и “этих” в нашем храме есть и простые украинские женщины, чьи дети подпадают под мобилизацию. Многие из них могли бы сказать вслед за шекспировским Меркуцио: “Чума на оба ваших дома!” Признаюсь, такое восприятие этой войны мне ближе всего». Кто более «правильный» патриот? Тот, кто против «нас» — или за? Кого можно нравственно оправдать, а кого нельзя? Вопросы эти неразрешимы в чисто моральном пространстве.
Патриотизм всегда конкретен, а это значит, как замечает отец Андрей, что христианин встает здесь на весьма скользкую почву. Ясно, что как отрицание, так и обожествление патриотизма — две неприемлемые крайности. Скажем, то, что иной раз подразумевают под космополитизмом, может быть декорацией, скрывающей безразличие к тому, кто рядом, ради нравящейся абстракции всечеловечества. Патриотизм может быть агрессивным, вырождаясь в своеобразный «коллективный нарциссизм», или, наоборот, плодотворным, умеренным (moderate), как его назвал американский философ Морис Натансон; тогда его можно назвать добродетельным — правда, до тех пор, пока он не начинает толкать людей на безнравственные поступки.
Патриотизм нередко пытаются объяснить и оправдать, сопоставляя его с верностью по отношению к семье. Однако такая экстраполяция тоже оказывается некорректной: «Усилия, направленные на благо семьи, имеют нравственные ограничения, — пишет отец Андрей. — Усилия, направленные на благо государства, таких ограничений фактически не имеют». Кроме того, верность семье укоренена в глубоком и предельно конкретном чувстве привязанности к ней, которое подкреплено как минимум интимно-генетически. По отношению же к нации, а тем более к государству, такая привязанность невозможна просто по факту отсутствия для нее столь же релевантных естественных посылок.
Власть и вера
«Окончательной бумажки» по главному вопросу книги отец Андрей не дает; он лишь реконструирует разные подходы, сталкивает мнения, приводит ряд репрезентативных исторических сюжетов, хотя его личная позиция все же угадывается. «Если патриотизм предполагает готовность сражаться с врагами своей страны, как можно примирить эту установку с учением Иисуса о любви к врагам?» — спрашивает автор; вопрос, с которым сталкивается любой поймавший патриотический кураж христианин; его, конечно, можно вытеснить, но окончательно разрешить — едва ли. «И вообще — какое религиозное сообщество можно назвать патриотическим? То, которое строит отношения с государством по принципу “Кукушка хвалит Петуха за то, что хвалит он Кукушку”, баюкая народную совесть?» Этот вопрос вскрывает фундаментальный конфликт двух совершенно разных систем. И раз уж отец Андрей, как он сам признался, сознательно оставил свою книгу без заключения, дав читателю возможность самостоятельно найти ответ на поставленный вопрос, трудно удержаться от того, чтобы не подхватить эту инициативу.
«Ищите прежде Царствия Божия и правды Его» (Мф. 6:33), — говорил Христос. В этой фразе, конечно, нет призыва игнорировать все остальное, однако слово «прежде» подводит нас к определенной иерархии, где устремленность к жизни после смерти — к «Небесному Отечеству» — абсолютно приоритетна. Христианство как бы принижает значимость реальности посюсторонней, вернее, ставит ее в своеобразное «подчиненное положение» относительно реальности потусторонней. Последняя оправдывает и задает смысл принципиально конечной земной жизни.
Церковь должна приучать человека смотреть сквозь видимые границы — языковые, культурные, этнические, государственные, постоянно высвечивая предельную ценность Благой вести, то есть Евангелия, в которой растворяется или по крайней мере вытесняется на второй план все местечковое, земное, конечное. В этом смысле интуиция римских чиновников не подвела: той империи, в которой возникли первые христианские общины, религия Христа действительно угрожала — не как нечто анархическое или революционное, а как принципиально «внегосударственное» и «внепатриотическое»: абсолют императора заслонялся абсолютом Христа. И хотя Кесарю полагается его доля лояльности и послушания, однако отныне эта доля не может превышать той, что кладется на алтарь сакрального. Прав был Николай Бердяев, когда называл гегелевский этатизм языческим по своей природе — христианской парадигме он противен. Старый мир римских порядков не знал, что делать с теми, кто столь решительно порывал с видимой и осязаемой почвой устраивающего всех принципа Pax Romana. «Церковь действительно признает себя обществом совершенным, — справедливо писал французский историк Эрнест Ренан, — гораздо высшим, чем гражданское. Пресвитер стоит выше должностного лица. Церковь есть родина христианина, как синагога родина еврея; христианин и еврей живут во всякой стране, как чужие. Христианин едва признает отца или мать. Он ничем не обязан империи, а империя ему всем обязана». Этот внутренний стержень, который на первый взгляд в христианстве со временем стерся, — Альбер Камю как-то вздохнул, что как только церковь повернулась к истории и сфокусировалась на ней, она утратила свою новозаветную изначальность, — на самом деле присутствует и по сей день.
Пример из XX века. Вызвавшая в свое время сильнейшее негодование «Декларация митрополита Сергия», опубликованная в 1927 году под нажимом советской власти, в которой отмечалось, что церковь официально признает свою лояльность существующему режиму, осуждая все контрреволюционные выступления, если и оправдывалась впоследствии, то только как трагический и необходимый жест, сделанный ради блага церкви. В истории христианства подобные благодарности и заверения в своей полной благонадежности иерархи высказывали «сильным мира сего» неоднократно. И каждый раз — ради все того же блага церкви. Однако, оказываясь перед выбором: церковь или отечественное благополучие, — канонически мыслящий епископ всегда выбирал первое. Принципиальная позиция Марка Эфесского на Ферраро-Флорентийском соборе, последовательно отстаивавшего богословскую чистоту церкви в тот момент, когда Византийская империя стояла на краю гибели и нуждалась в помощи Рима, хорошо известна.
Консервативный фундамент
Конечно, государство всегда пользовалось той консолидирующей силой, которой церковь умела (и умеет) скреплять людей самых разных взглядов, национальностей и социальных страт. Идея соборности для многих звучала в унисон с патриотизмом. Поэтому, возвращаясь к тому, с чего мы начали, следует сказать, что проект Порошенко не нов; он эксплуатирует старые приемы, впрочем, как и многие сегодняшние российские политики, слишком привыкшие ставить в один ряд народность, суверенность и православие. Хотя некоторые основания для этого российская история нам дает. Бенедикт Андерсон в своей известной книге «Воображаемые сообщества» утверждает, что именно язык является тем субстратом, из которого рождается национальная идентичность. В нашей стране этот язык до конца XVIII века был языком церкви — языком житий святых и богослужебных молитв. Не говоря уже о том, что после гибели советского мира церковь — единственный институт, который так и не претерпел никаких существенных изменений. Так почему бы и нет? Освященный церковью консервативный фундамент нации найден, и по исторической инерции он как проект большинством населения поддерживается. Однако — к сожалению или к счастью — никакое религиозное сообщество до конца окучить все-таки не получится; палки в колеса будет вставлять все та же логика приоритетов: сначала потустороннее, а уже затем все остальное. Церковный патриотизм лишь внешне кажется естественным — внутренне он сама противоречивость.
В Ветхом Завете обывателя, как правило, более всего возмущает история о том, как Авраам по повелению Бога должен был принести в жертву своего сына Исаака. Занесенный над единственным сыном нож в последний момент остановил ангел; праведник прошел испытание, став образом веры сразу для трех мощнейших мировых религий. Датский философ Серен Кьеркегор, посвятивший этому сюжету целую книгу, писал: если рассуждать этически, то Авраам уже мысленно убил сына, когда положил его на жертвенник: поступок его был ужасен с любых моральных позиций, даже несмотря на то, что сама история закончилась для его сына благополучно. Однако именно потому Авраам и стал «рыцарем веры», что «перешагивает через всё этическое, и вне его он обретает более высокую цель, в отношении к которой он и устраняет этическое». По сравнению с послушанием Богу самая значительная моральная норма становится относительной; силой абсурда религиозной веры она просто снимается. Но значит ли это, что всякий религиозный человек — латентный радикал, готовый в любую минуту разорвать все мыслимые социальные связи, пренебречь всеми принятыми традициями, моральными нормами по единому реальному или фантазийному зову Бога? Нет, не значит.
Да, все естественные, врожденные, привычные установки должны быть демонтированы, однако не ради фанатичной эмиграции из действительности, а ради того, чтобы научиться воспринимать мир корректно и поступать по отношению к Другому правильно. Идеал должен стать реальностью, а воплотившись, он ускользает из сферы политического, идеологического или даже самого возвышенно-гуманного дискурса. Потому христианин — неблагонадежный гражданин, неискренний патриот — опять-таки в привычном, обыденном смысле. Однако со «своим», «родным», как, по крайней мере, прочитывается логика церковного учения, он способен (или стремится) взаимодействовать не лучше, а просто иначе, чем нехристианин; к требованию искать прежде Царства Небесного Христос ведь присовокупил: «…и это все приложится вам», а это значит, что здесь — в перспективе — должна открыться и какая-то иная формация «отчего дома» — совершенно иная рецепция захваченности своим.
Протоиерей Андрей Кордочкин родился в 1977 году в Ленинграде. Учился на богословских факультетах университетов Оксфорда, Лондона и Дарема (Великобритания). За диссертацию о прп. Иоанне Лествичнике в 2004 году Даремским университетом ему была присуждена докторская степень. В 2003 году назначен на должность настоятеля Христорождественского прихода в Мадриде. С 1 октября 2013 года — настоятель храма св. равноап. Марии Магдалины в Мадриде (Московский патриархат, Корсунская епархия).
Андрей Кордочкин. Кесарю кесарево? Должен ли христианин быть патриотом? — М.: Никея, 2018. Рекомендовано к публикации Издательским советом РПЦ. — 200 с. Тираж 3000 экз.
ТАСС
Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl