Кнут Гамсун
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Интересно с ним получилось: зиганули, скажем, Гамсун и Селин — хотя зиганули по-разному, каждый в своих обстоятельствах, но фашизм поддержали оба. Селин — на почве застарелого антисемитизма (хотя, по старой пародии на Юлиана Семёнова, Штирлиц был интернационалист и никого не любил). Гамсун, можно полагать, на фоне женофобии и общего страха перед жизнью и новизной (рассмотрим подробнее). Но Селин остался в памяти французов и вообще европейцев большим писателем и трагической фигурой, пусть с роковыми заблуждениями, — вроде де Сада, только талантливей. А Гамсуна норвежцы хоть и реабилитировали частично — главным образом за счёт его старости и возможного маразма, не помешавшего ему, однако, написать за год до смерти «На заросших тропах», — но продолжают стыдиться и, главное, не перечитывают. Может быть, проблема в том, что Селин высказывался от личного имени и всегда себя воспринимал как изгоя, — Гамсун же говорил от имени нации и тем сильно её скомпрометировал.
Но писатель он был настоящий, и случай его гораздо сложней селиновского, как и сам он был гораздо умней Селина. В болевую точку Гамсун попадал безошибочно. Изобразитель он так себе — не набоковского, не бунинского и даже не купринского класса, описания однообразны, чувства шаблонны, — но главное противоречие наступившего века (и может быть, всей наступившей эпохи) он почувствовал сразу. И приход его к фашизму был так же логичен, как попадание всего ХХ века в этот капкан, из которого мир, судя по всему, до сих пор не выбрался, — дай бог окончательно изблевать этот яд к сороковым годам (есть шанс успеть к тридцатым, но он невелик). Просто к фашизму Гамсун пришёл строго индивидуальным путём: его привела туда не уверенность в собственной правоте, как обычно бывает, — а наоборот, недоверие к себе. В этом смысле изучение его опыта для сегодняшнего читателя бесценно, и хотя человечество, как мы знаем, крайне неохотно учится на своих ошибках, — в случае Гамсуна есть случай некоторых особенно опасных заблуждений не повторить.
2.
Как многие представители северного модерна — Андерсен, Ибсен, Стриндберг, — он с двадцатилетним запозданием осваивал достижения англичан и французов. У каждого из великих северян был свой европейский образец, и в случае Гамсуна это был Золя: то же тяготение к эпосу, к масштабным циклам, тот же несколько навязчивый натурализм (у Золя он поэтичнее, роскошнее), тот же биологизм, то есть вера в торжество природы над культурой и наследственности над средой. Герои одержимы дикими биологическими страстями, которые тщетно пытаются загнать под контроль рассудка. Любопытно, что северяне вообще больше верят в природу, чем в культуру, — потому, вероятно, что эта природа у них брутальнее, а покров культуры слетает с человека много легче. Гамсун вдобавок по-настоящему одержим германским духом: он верит, что великие народы Севера укажут миру новый путь, что только Север обладает настоящими добродетелями, мужским духом завоевания и познания, сопротивления и труда.
Можно сказать, что Гамсуна — как и раннего Томаса Манна, например, — больше всего волнует противостояние культуры и почвы, врождённого и выбранного, имманентного и созданного; главный его герой — «слабый человек культуры», как назвал этот тип Александр Эткинд. Все романы Гамсуна, включая эпические дилогии и трилогии (трилогия о «головном человеке» Иваре Карено, трилогия о страннике, трилогия об Эдварде, трилогия об Августе), — более или менее о нём самом, слабом человеке культуры, который вырос из своей среды и не находит пристанища в другой.
Сам Гамсун вырос в нищете, сбежал из этой нищеты, долго и мучительно самоутверждался, пока «Голод» не стяжал ему первого успеха; сам Гамсун всегда ощущал себя чужим в среде крестьянства или бедного чиновничества (он рос в многодетной семье, отец был деревенским портным, с десяти лет его отправили в услужение к дяде, который его изводил, как Господь не приведи), и всё это сформировало у него позицию вечной уязвлённости, готовности к проигрышу в схватке с жизнью. Герой его вынужден капитулировать перед разнообразной грубостью, перед вечно превосходящей силой, перед природой в самых разных, но одинаково жестоких её проявлениях; отсюда же и страх перед женщиной, которая гораздо органичней связана с жизнью. Женщины у Гамсуна всегда рослые, сильные, уверенные — и не стареющие, а словно молодеющие с годами. Гамсун, можно сказать, всю жизнь писал то, что у Андрея Белого уложилось в один роман «Серебряный голубь», герой которого, Дарьяльский, влюблён в кроткую дворянскую красавицу Катю, но тут налетает на него безумная страсть к столяровой жене, сектантке, рябой рыжей Матрёне, и народная сектантская стихия — вот уж подлинно глубинный народ — Дарьяльского убивает, пожирает. Ровно так же лейтенант Глан любил кроткую Еву, но Ева погибла, а Эдварда довела его в конце концов до бегства и гибели аж в Африке, потому что он этой страстью раздавлен и не может Эдварду победить. Несколько выделяются — хотя не выходят за пределы этого сюжета — «Мистерии», которые Ахматова называла «Загадками и тайнами», и так, пожалуй, точнее. Она признавалась, что побывала под сильным, гипнотическим влиянием этой книги, — и в самом деле она напоминает наваждение: там в прибрежный городок приезжает эксцентрик Юхан Нагель, ведущий себя алогично и, как бы сказать, мечтательно, — много было таких оригиналов среди декадентов. А потом атмосфера в городе, где все несчастны или безумны, сводит его с ума, доводит до галлюцинаций, он бросается в воду и тонет — причём неясно, случилось ли это всё во сне, в безумии либо наяву.
Сама центральная мысль, однако, проста: в этом городе полно несчастных и полусумасшедших, но все они здоровее и нормальнее модерниста-мечтателя и жалеть их ему ни в коем случае нельзя, — потому что начнёшь жалеть и провалишься, потому что они тут родились и их чудачества скорее прихоть, а он-то действительно болен, он социальный выродок, и нечего ему с ними делать. Любопытно, что на этот сюжет в Скандинавии потом много чего писали и снимали, свежайший пример — «Идиоты» Ларса фон Триера, в которых экзальтированная женщина при всём желании не может стать настоящей душевнобольной, а в лучшем случае заслужит ненависть со стороны подлинных безумцев, потому что за ними органика, а за ней творческое воображение. Искусство всегда проигрывает жизни, а уж когда человек искусства берётся сочувствовать живым, тут просто пиши пропало. Этот скандинавский инвариант часто встречается у Бергмана, и неудивительно, что Триера он волнует всю жизнь. Потому что главная тема Гамсуна — это человек, оторвавшийся от почвы и этой почвой мстительно поглощённый. Ну, или морем. Они у Гамсуна одинаково хищные стихии.
И «Странник играет под сурдинку», в сущности, о том же: странник — персонаж безымянный, носимый ветром, — приезжает в провинцию, пытается её благоустроить, и даже успешно, но никакой водопровод, никакой технический прогресс не делает жизнь более разумной. Все друг друга терпеть не могут, все изменяют, все втайне глубоко несчастны. Правда, именно в десятые годы — в том числе под влиянием мировой войны, которая от нас заслонена своим более масштабным продолжением и потому осмысливается только сейчас, — у Гамсуна появляется нечто вроде утешения, навязчивая идея: городская жизнь устроена лживо, особенно большой и наглой ложью является прогресс, и прежде всего идея цивилизации (англосаксонская и американская по преимуществу), а потому единственная правда состоит в том, чтобы работать на земле. Да. Самому себя благоустраивать, ни от кого не зависеть и возвести себя наконец к архетипической фигуре сеятеля: человека вовсе не из народа (народ так же лжив и развратен в деревне, как и в жирующем городе), но от библейских корней.