Геннадий Шпаликов
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Фраза Натальи Рязанцевой, первой жены и коллеги Шпаликова, о том, что он выдумал «оттепель» и теперь мы воспринимаем эту эпоху по его лекалам, — стала поистине крылатой. Шпаликов стал не столько самой популярной или влиятельной, но именно ключевой фигурой «оттепели», и уж по крайней мере, единственным человеком, который при всём огромном таланте не смог без неё существовать. В нём сошлись все главные приметы эпохи: тревога, безотцовщина, мрачная насмешливость, сексуальная раскрепощённость, алкогольное дионисийство (постепенно переходящее в мрачное пьянство), гениальная и многообразная одарённость, предчувствие ранней гибели. Может быть, Шпаликов бы выжил, занимайся он не кинематографом, а журналистикой или прозой. Художник ведь предпочитает реализоваться в той области искусства, которая популярна: Пастернак мог стать и художником, и музыкантом, и философом, а стал поэтом, впоследствии прозаиком. Бродский по темпераменту был бы замечательным политическим деятелем, по характеру — пилотом, а пришлось опять-таки идти в поэты (да и какие другие профессии были в ассортименте для человека с такими данными?). Тарковский пошёл в кино неожиданно для себя самого, Данелия тоже мечтал о живописи либо архитектуре, Соловьёв — о прозе, как и Шукшин. Шпаликов был прежде всего поэтом, и сохранившиеся фрагменты его романа намекают на подлинно великую прозу совершенно нового типа. Но в моде было кино, оно переживало ренессанс, и он оказался во ВГИКе. А кино — дело коллективное, азартное, его в стол не снимешь, в самиздате не распространишь; и потому, когда у него кончились возможности работать, вместе с ними кончилась жизнь. Его многие любили, с ним заключали договоры, его пускали пожить, — но всё это были чужие углы, чужие фильмы и чужое время. Шпаликов застал эпоху, когда творчество было естественным, и исчез, когда оно стало запретным. При этом его дар никуда не уходил, профессионализм не деградировал, его последние сценарии значительно лучше ранних, а «Девочка Надя, чего тебе надо?» — вообще вершина. Но другие могли иногда ради выживания притворяться, а он не мог — и умер вместе со своим временем. Кстати, Трифонов и Тарковский — тоже. Можем ли мы представить их в девяностые? То-то и оно.
2.
Биография Шпаликова коротка и во многом параллельна биографии Высоцкого, и работали они в одних и тех же литературных жанрах: авторская песня, пьеса, сценарий (Высоцкий мечтал к концу жизни уйти в режиссуру и драматургию, и три его сохранившихся сценария превосходны — в особенности, конечно, «Где центр»).
Шпаликов родился 6 сентября 1937 года в карельской Сегеже, а повесился в Переделкине ровно 50 лет назад, 1 ноября 1974-го, в самое поганое осенне-зимнее время, в самый разгар застоя, когда все уже вроде бы вписались и попривыкли. Фамилия его была, в сущности, Шкаликов, но отец заменил букву, чтобы уйти от алкогольных ассоциаций и, может быть, предзнаменований; тем не менее от судьбы не уйдёшь — национальная болезнь терзала Шпаликова всю жизнь. До конца шестидесятых это были невинные застолья, обычные для московской богемы, и если бы не депрессия последних лет, всё могло обойтись: человек спивается, когда ему становится незачем жить.
Его отец пропал без вести — тут вечная пытка неизвестностью и надеждой — в январе сорок пятого года. Он мог не попасть на фронт вообще, поскольку работал в Военно-инженерной академии, но в сорок третьем добился того, что его призвали. Для Шпаликова вопрос о будущей профессии был решён в раннем детстве. Главной темой и травмой Шпаликова была война. Поразительно, как много о ней говорят и думают в «Заставе Ильича», как много её в стихах и песнях Шпаликова, как она начала отзываться в кино второй половины шестидесятых, — мы рассмотрим потом, почему; естественно, что он поступил в Киевское суворовское училище (брат матери тоже был военным, полковник, он и посоветовал Киев). Шпаликов был к семье очень привязан, но в училище не жаловался и показывал превосходные результаты в спорте и строевой подготовке. В 1955-м он был зачислен в Московское пехотное училище, кремлёвское, элитное, стал там командиром отделения, опубликовал первые стихи, был на отличном счету, — но во время учений повредил колено и к службе оказался негоден. Кремлёвка отсеивала людей и с менее тяжёлыми травмами — она готовила строевую элиту. Он поступил во ВГИК, потому что кино после позднесталинского «малокартинья» стало самым модным и востребованным делом, потому что в СССР приехало уже не трофейное, а настоящее иностранное кино, французское, латиноамериканское, потому что приехали Жерар Филип и Ив Монтан, — и потому, что в себе как поэте был уверен не до конца, и поэт не профессия. Шпаликов очень быстро стал звездой ВГИКа, — если бы там были воинские должности, он и тут стал бы командиром отделения. Образовался «круг Шпаликова», его упоминали все писавшие о нём, и память о нём долгое время объединяла всех этих людей. Он женился на самой умной девушке ВГИКа, все сходились на этом, хотя она ничего ещё не написала: просто она умела так молчать. И это не было игрой в роковую красавицу, просто она с самого начала всё про всех знала, её звали Наташа Рязанцева.
Наталья Рязанцева — мой самый любимый сценарист, и когда-нибудь я о ней напишу отдельный большой очерк в эту рубрику: как большинство российских кинодраматургов, она была прежде всего прозаиком со своим стилем, с абсолютной точностью и прямотой называния вещей своими именами. Она всегда писала о неразрешимых конфликтах, о ситуациях, в которых не было правых и виноватых; точнее многих она определила и тему Шпаликова — «он всегда писал о взаимной невыносимости хороших людей». У Рязанцевой тоже был круг, и я в этот круг входил, хотя виделись мы не слишком часто, я боялся ей надоедать, она вообще никого к себе не приближала в силу абсолютной врождённой самодостаточности. Думаю, она любила в жизни двух людей — второго мужа Илью Авербаха и многолетнего спутника Мераба Мамардашвили. В ней всегда, с юности, думаю, что и с детства, — было какое-то априорное трезвое и ясное знание о жизни, и Шпаликов потянулся к ней именно потому, что у него был абсолютный вкус, чутьё на всё главное и лучшее. Она его не любила, признавалась в этом, но восхищалась его прозой и стихами, очерками, этюдами, вообще богатством личности. Бывают богатые люди, которым не надо мучиться над текстом, которые обладают интуицией и врождённым чувством композиции, умеют всё (вот Визбор был такой, но приземлённее) — сочинять, играть на гитаре, плавать, бегать, влюбляться, обольщать; Шпаликов был сказочно обаятелен и расцветал от общего внимания. Но — вот ещё важная черта таких людей — они совершенно не выносят недоброжелательства, от него они увядают мгновенно. Шпаликов мог хоть сутки без перерыва писать сценарий, если ему нравилась идея, и ничего не мог делать в чуждых для себя жанрах. Ему просто скучно становилось. Представить нельзя, чтобы он написал производственную драму, или это получилась бы драма фантастическая, я не знаю, вроде виановской — о производстве, например, хорошего настроения или сексуальной привлекательности. Почему я вспомнил Виана? А они вообще были похожи, ведь это у Виана в «Пене дней» Колен вынужден работать на производстве оружия и выращивать винтовки теплом своего тела. Шпаликов мог с наслаждением и моцартианской лёгкостью выдувать свои хрупкие стеклянные конструкции, а делать вещи чугунные он не мог. Но он мог научить веществу кино — тому, которое есть, например, у обожаемого им Жана Виго, создателя великой, необъяснимой, непереводимой ни на один язык «Аталанты». Это ему передаётся привет в финальных кадрах «Долгой счастливой жизни», когда бесконечно долго плывёт баржа. И его учеником, например, стал Александр Миндадзе — лучший сценарист следующего поколения, а впоследствии крупный авангардный режиссёр. Миндадзе учился у Валентина Ежова («Баллада о солдате») и Шпаликова. И защитившись, побежал для них за бутылкой, и они тут же вместе её распили.
Брак с Рязанцевой продержался недолго, но дружили они до самой смерти Шпаликова. Шпаликов приезжал к ней в Ленинград, когда она была уже замужем за Авербахом, и уговаривал вернуться. Авербах, кстати, относился к этому с пониманием. Шпаликов дал Рязанцевой поразительно точную реплику в сцене застолья в «Заставе Ильича»: «Как хорошо, что никто никого не знает. Со своими так скучно!» Она говорит это своим знаменитым медленным голосом, который гениально умеет копировать Алла Демидова, а больше так ни у кого не получается.
«Застава Ильича» была самым загадочным фильмом шестидесятых, потому что авторы не знали, что хотят сказать. Они это чувствовали, но выразить не могли. Кино вообще, как сказано выше, с трудом переводится на другие языки. Марлен Хуциев — гений атмосферы, мастер, наделённый абсолютным чутьём на запах, воздух, звук эпохи. Он первым снял про загустевшее, некоммуникабельное, даже и скучное время второй половины шестидесятых, и ядовитый Жолковский тогда назвал его Антониони Павловичем. Но в «Заставе» воздух совершенно другой, это какая-то квинтэссенция тревожной, зыбкой, но главное — в каждом кадре живой атмосферы шестьдесят второго. Живой, но трагической.
