Борис Эйфман: Чужое недоброжелательство — лучший стимул для творчества
Это стало уже традицией: июль, историческая сцена Большого театра, гастроли Театра балета Бориса Эйфмана в рамках Открытого фестиваля искусств «Черешневый лес». Вот и на этот раз петербуржцы привозят два спектакля — «Анна Каренина» и «Страсти по Мольеру, или Маска Дон Жуана», а также грандиозный гала-концерт в честь дня рождения своего маэстро. «Сноб» поздравляет с юбилеем Бориса Эйфмана и публикует его беседу с главным редактором проекта Сергеем Николаевичем.
У Бориса Эйфмана в нашем театре особый статус, сложившийся как-то сам собой еще в конце 70-х годов. Без особых усилий, чьей-то протекции или поддержки. Небожитель с лицом красавца раввина. Ранняя седина, пронзительный, жгучий взгляд, элегантный шарф через плечо, мягкость голоса и манер. Не поддаться вкрадчивому обаянию Эйфмана невозможно. В свое время ему приписывали много романов. А по просторам интернета до сих пор гуляет его двойной портрет с ослепительно прекрасной Анастасией Вертинской — самая эффектная пара начала 80-х годов, снятая главным летописцем эпохи Валерием Плотниковым.
В Эйфмане до сих пор совсем не чувствуется бронированного панциря, каким полагается обзаводиться мэтрам его возраста и ранга. Но у него всегда очень четкое представление о том, каким должен быть его театр, что ждет зритель от его спектаклей и какими способами этого можно достигнуть. Так было, когда он первым обратился к прозе Достоевского, казалось бы, совсем не балетного писателя, или взялся за пластическое прочтение романа Фицджеральда «Ночь нежна».
Или когда первым рискнул рассказать языком танца о тайной драме П. И. Чайковского, которая долгое время оставалась под запретом для отечественных исследователей творчества и биографов великого композитора.
Рождение его театра пришлось в самый разгар душного брежневского застоя — в 1977 году! И где? В самом идеологизированном городе на свете, в Ленинграде, откуда к тому времени уже успели сбежать все, кто мог, а те, кто остался, страдали от неусыпного надзора Романова и других высокоидейных начальников. Для меня до сих пор загадка, как Эйфману удалось в этой академической, холодной пустыне создать свой балетный театр. Ставить спектакли на музыку Pink Floyd, брать в качестве сюжетов для либретто произведения Достоевского. В общем, вести себя так, будто никакого Смольного с красным флагом на крыше не существует и в помине.
Будто вся эта советская, шершавая, неудобная, серая жизнь остается за давно немытым окном, в которое он никогда сроду и не заглядывал. А есть жизнь больших страстей, взлетов и падений, которые он без устали инсценировал в своих балетных спектаклях.
Помню экстатический танец Аллы Осипенко в роли Настасьи Филипповны и трагического гиганта Джона Марковски — Рогожина. И нервную, издерганную пластику Валерия Михайловского — князя Мышкина. Это были, возможно, еще не слишком совершенные спектакли, пугавшие ревнителей классики и поклонников эпических полотен а-ля Григорович. Но в них чувствовался нерв, молодой драйв и какая-то упрямая непреклонность человека, который привык стоять на своем, чего бы это ему ни стоило.
Эйфман никогда не боялся нарушать табу, идти против течения и даже не замечать балетную моду. Кажется, давно уже никто не ставит сюжетные, многоактные балеты, а он их сочиняет с небывалым и даже каким-то вызывающим упорством. Никто больше не рассчитывает на эмоциональное потрясение от танца, а Эйфман никаких других зрительских реакций просто не признает. Если за спектаклем не следует овация стоя, он считает его провальным. При этом во всех неудачах Эйфман склонен обвинять прежде всего самого себя. Чем, кстати, выгодно отличается от многих своих коллег, готовых переложить собственные просчеты на плечи артистов или начальства. Может быть, поэтому так легко общаться с Борисом Яковлевичем, что нет в нем этой вековечной обиды на всех, кто недодал, не признал, не наградил, не восхитился. Хотя успех пришел к нему довольно поздно, давно обещанный Дворец танца так до сих пор и не построен, а балетные критики не очень-то жалуют его спектакли. Почему это происходит?
— Я не модный, — иронично и чуть грустно улыбается Эйфман. — Есть такая избранная категория хореографов. Они считаются мобильными, могут поставить все, что угодно и где угодно. И, наверное, это хорошо, что я не модный. Ведь искусство, создаваемое мной, тяготеет к вневременности. Говорю так не потому, что у меня мания величия. В творчестве я стремлюсь затрагивать только самые сильные эмоции. И мое искусство столь глубоко проникает в человека, что остается с ним навсегда. Люди приходят к нам на спектакли как на сеансы к психотерапевту. Мы стараемся разбить четвертую стену, которую балет так долго и упорно возводил. Подобного взаимодействия сцены и зала в мире танца никогда не было.
— Помню, когда ваш театр был на гастролях в США, вас даже сравнили в одном из отчетов с бывшим президентом Дональдом Трампом. Как вы думаете, это был комплимент?
— Если честно, то поначалу я даже не знал, как на это реагировать. Представляете, раскрываешь газету и читаешь про себя: «Борис Эйфман — Дональд Трамп в балете». Что с этим делать? Однако в конце статьи говорилось: можно любить или ненавидеть Эйфмана, но он — как и Трамп — победитель. А в другой рецензии меня назвали «гениальным манипулятором». Тогда за время тура мы дали в общей сложности 27 спектаклей. И каждый заканчивался овациями, криками «браво!». Причем не имели значения ни название балета, ни состав исполнителей, ни даже город, где труппа выступала. Везде реакция была одна и та же — восторженная, почти экстатическая. Поэтому, очевидно, пресса и писала, что я умею манипулировать публикой, гипнотизировать ее.