100 главных русских книг XXI века. 100-51
С 2000 года прошло уже 20 лет — а это, между прочим, пятая часть столетия. Самое время подвести кое-какие итоги. «Полка» устроила самый масштабный опрос в своей истории, чтобы определить 100 главных русских книг XXI века: романы, повести, сборники рассказов, нон-фикшн. Более ста экспертов приняли участие в составлении списка: в него вошли знаменитые книги, получившие премии, и не самые известные тексты, оказавшиеся тем не менее важными для движения литературы. Перед вами 100 главных новых книг о прошлом, настоящем, будущем, красоте и неприглядности, жизни и смерти, языке и памяти — и о многом другом.
100Андрей Иванов. Харбинские мотыльки (2014)
Харбин был одним из центров русской эмиграции, но эта книга — о жизни русских эмигрантов в Эстонии 1920–30-х. Её главный герой, художник Борис Ребров, становится свидетелем постепенного угасания, испарения эмигрантского общества — людей, оторванных от родины и обречённых в исторической реальности XX века. Незначительная связь с профашистским объединением, чьих идей Ребров не разделяет, оказывает на его судьбу роковое влияние. Для главного героя Иванов всё же оставляет лазейку: финал «Харбинских мотыльков» — как будто из приключенческого романа. Впрочем, прекрасно переданная атмосфера, скажем так, внутренней несвободы тут важнее сюжета. В 2014 году роман получил премию «НОС». — Л. О.
99Александр Гольдштейн. Спокойные поля (2006)
Александр Гольдштейн — фигура недооценённая в литературном процессе 1990–2000-х. Если сборник эссе «Расставание с Нарциссом» был по крайней мере замечен критикой, то его прозаические опыты оказались в слепой зоне, провалились куда-то между категориями «филология», «философия культуры» и «литература для писателей». Книге «Спокойные поля» повезло больше других: она получила премию Андрея Белого. Впрочем, к тому моменту автора уже не было в живых. Гольдштейн сознательно не желал играть на понижение, идти на компромиссы, которые позволили себе прозаики-концептуалисты, соблазнившиеся идеей создать бестселлер, уступать времени, требовавшему простоты, прозрачности намерений, жанровой однозначности. Оттого так трудно описать, что такое «Спокойные поля». Мемуары, автор которых готов в любой момент перейти от автобиографического к вымышленному, от частного — к общекультурному? Выяснение отношений с антиподами — Варламом Шаламовым и Михаилом Зощенко? Автор предпочитал лаконичное «роман», а это значит, что теперь, после Гольдштейна, читателям и исследователям предстоит уточнить представления о том, по каким правилам может быть устроена эта литературная форма. — И. К.
98Полина Барскова. Седьмая щелочь (2020)
Полина Барскова — поэт и филолог, исследовательница литературы блокадного Ленинграда. «Седьмая щёлочь» — вторая её книга единственного в своём роде смешанного жанра на стыке литературоведения и художественной прозы (первой стал сборник «Живые картины»). Герои книги — восемь поэтов-блокадников, от официально признанных Николая Тихонова и Ольги Берггольц до абсолютно неподцензурного Геннадия Гора, чьи авангардистские стихи были опубликованы только в нулевых и стали крупным литературным событием. Барскова рассматривает разные литературные стратегии блокадного поэтического письма, которое задним числом меняет наш взгляд на советский литературный канон и на ту человеческую и цивилизационную катастрофу, которой была блокада. — В. Б.
97Андрей Зорин. Появление героя (2016)
Во второй половине XVIII — начале XIX века русская культура претерпела значительную трансформацию под влиянием европейской, и вслед за этим изменилось сознание образованных россиян — появились новые «эмоциональные матрицы». Герой Зорина — архивный юноша Андрей Тургенев, не оставивший следа в русской литературе, но ставший, по формуле исследователя, «пилотным выпуском» человека русского романтизма. Его дневник показывает, как человек новой формации пытается жить по литературным образцам, вовлекая в это жизнетворчество своих возлюбленных и друзей. Попытка подверстать реальность под культурную «автоконцепцию» нередко заканчивается драматически. Книга Зорина не только проясняет для современного читателя природу «вертерианских» самоубийств или диких экспериментов деятелей Серебряного века над собственной жизнью, но и даёт ему важный инструмент рефлексии над собственными «публичными ритуализированными образами чувствования». В 2016 году «Появление героя» принесло Андрею Зорину специальную премию «Просветитель просветителей». — В. Б.
96Дмитрий Быков. Орфография (2003)
Время действия «Орфографии», названной «оперой в трёх действиях», — 1918 год, тектонические потрясения пополам с абсурдом. Быков скрещивает исторический роман с романом о лишнем человеке: его благородного героя-журналиста зовут Ять — как букву, изгнанную большевиками из алфавита. Подобно авторам многих книг о большой истории, Быков не избегает искушения «представить всю Россию» с акцентом на её литературоцентричности. Мир «Орфографии» — кабинеты культурных начальников, коммуна неприкаянных гуманитариев, «несвоевременные» богемные разговоры и поэтические диспуты (скажем, в поэтах Корабельникове и Мельникове ясно угадываются Маяковский и Хлебников, а в писателе Грэме, разумеется, Грин — подобно тому, как в «Хождении по мукам» за искажением-Бессоновым видится Блок). Отдельной жизнью в романе живёт послереволюционный Крым — но бегство туда не приносит спасения. Упрощение и унификация старой орфографии в романе — метафора варварства, упразднения культурной сложности; в начале 2000-х, когда Быков писал роман, этот исторический сюжет уже резонировал с новейшим временем, сейчас резонирует ещё явственней. — Л. О.
95Александра Архипова, Анна Кирзюк. Опасные советские вещи (2020)
Антропологическое исследование, ставшее бестселлером: фольклористы Архипова и Кирзюк разматывают психологию советских страхов, часть которых иррациональна, а часть объясняется страхом перед государством и «западными врагами». Из этой книги мы узнаём, как на спичечных коробках выискивали (и находили!) профиль Троцкого, в песне немецкой группы «Чингисхан» слышали обещание ядерного возмездия, рассказывали друг другу о правительственных чёрных машинах, которые безнаказанно давят людей, и учили детей не брать у иностранцев жвачку — она, разумеется, отравленная. Выход «Опасных советских вещей» совпал с модой на исследования слухов и заговоров: можно вспомнить книги Ильи Яблокова, Александра Панчина, Владислава Аксёнова; находясь под ударом могучей волны новой интернет-конспирологии (которую, кстати, Архипова и Кирзюк тоже профессионально изучают), полезно вспомнить, что всё это уже было. — Л. О.
94Денис Осокин. Огородные пугала с ноября по март (2010)
Одна из лучших повестей Дениса Осокина (сам он называет свои небольшие тексты, и прозаические, и стихотворные, книгами) — фрагменты из жизни полувымышленной Латвии, в которой одушевлённые огородные пугала взаимодействуют с людьми: помогают им по хозяйству, дают непрошеные эротические советы, устраивают розыгрыши и грабят магазины. На фоне «бытовой», реалистической прозы 2000-х «Пугала», да и все произведения Осокина, глоток чистого воздуха. Есть, кстати, ещё приквел — просто «Огородные пугала», про их летнюю распутную жизнь. — Л. О.
93Александр Генис. Обратный адрес (2016)
Автобиографическая эссеистика Александра Гениса напоминает богатой резьбы шкатулку, в которую уложены сокровища-воспоминания: мамины книги, «Пан» Кнута Гамсуна и травяной многотомник Мопассана, сермяжная отцовская Рязань, рижская улица Висвалжу со школьной партой и посредственным филологическим факультетом, первая страсть к писательству и спасительное знакомство с Петром Вайлем, отъезд в эмиграцию, Нью-Йорк Алексея Хвостенко и многое, многое другое. Память Гениса фиксирует мельчайшие детали, которые обретают прустовскую ценность: вырванное из небытия времени личное прошлое, переданное через крошечные сценки, филигранные зарисовки и афористической точности анекдоты. Через рассказ «о своём» Генис создаёт обаятельный автопортрет на полях истории, окрашенный изящной ироничной интонацией. — Е. П.
92Эдуард Кочергин. Крещенные крестами: записки на коленках (2009)
«Родился я с испугу: отца Степана арестовали за кибернетику, и мать меня выкинула на два месяца раньше». Родители Кочергина были арестованы в годы Большого террора, а сам будущий писатель попал в детприёмник НКВД. Оказавшись в Сибири в эвакуации, Кочергин восьми лет от роду бежит в Ленинград, чтобы встретиться с освободившейся матерью. Это путешествие продлилось шесть лет: мальчик передвигается в вагонах-теплушках, кормясь по дороге благодаря художественному таланту — на глазах восхищённой публики он выгибает из проволоки профиль Сталина. Примыкает к шайке воров, которые обучают его тонкостям своего ремесла. Рисует при малейшей возможности. На зиму сдаётся в очередной детприёмник, чтобы переждать холода, а весной снова бежит. Мемуары Кочергина читаются как приключенческий роман, роман воспитания и история противостояния человеческого духа машине государственного террора. Но в первую очередь это книга о призвании, которое раз за разом спасает автору жизнь, а впоследствии принесёт и славу: в книге хеппи-эндом станет встреча с матерью, а за её пределами — блестящая профессиональная жизнь. Эдуард Кочергин сорок лет проработал главным художником петербургского БДТ, оформлял лучшие спектакли Георгия Товстоногова, Льва Додина, Юрия Любимова, Камы Гинкаса, Генриетты Яновской и других. В литературу Кочергин пришёл случайно, записав по просьбе друга один из своих устных рассказов, — сегодня его книги пользуются заслуженной любовью читателей и критики. — В. Б.
91Сергей Кузнецов. Калейдоскоп: расходные материалы (2016)
Жанр этой книги обозначен в её заглавии: это полифоническая мозаика, сад расходящихся тропок, переплетение десятков судеб и сюжетных линий, охватывающих последние 130 лет мировой истории. В этом хаосе постепенно проступает стройный узор: разделённые толщей истории и географии мотивы, отсылки, рисунок судеб отзываются друг в друге, парижская богема 1910-х проходит тот же путь, что и шанхайские прожигатели жизни 1930-х или посетители московского клуба «Птюч» 1990-х. Можно различить и общий метасюжет: это парад Больших Идей, каждая из которых приходит к своему варианту Конца Истории, прокладывает свой путь к Абсолюту — или к осознанию того, что Бог умер. «Калейдоскоп» — ещё и признание в любви к культурным героям поколения 1990-х: здесь бродят тени Годара и Борхеса, Пинчона и Джона Барта — и слышатся отзвуки мечты о большом постмодернистском романе по-русски; мечты, которая на этих же страницах и сбывается. — Ю. С.
90Владимир Медведев. Заххок (2017)
Середина девяностых, в Таджикистане идёт гражданская война. Русская учительница Вера после смерти мужа-таджика отправляется к родне в горный аул Талхак. Семье удаётся наладить мирную жизнь, но в соседнем ауле обосновался местный наркобарон, которого именуют не иначе как Заххоком — по имени героя персидской мифологии, тирана о двух торчащих из спины змеях. Медведеву удалось на страшном материале построить полифонический роман: события рассказываются от лица журналиста, спецназовца, деревенского паренька и других героев. Это, с одной стороны, позволяет раскрыть конфликт с разных сторон, а с другой — ставит читателя на позицию объективного наблюдателя: события девяностых здесь именно пытаются осмыслить, а не оценить и уж тем более не встроить в понятную идеологическую повестку, и очень жаль, что пока что мало текстов следуют этому постколониальному по своей сути примеру «Заххока». — С. Л.
89Андрей Зорин. Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения (2020)
Написанное по заказу британского издательства компактное жизнеописание Толстого: 82 года жизни и 90 томов сочинений уложены в две с половиной сотни страниц. Один из лучших российских историков культуры, Зорин создаёт биографию не просто лёгкую и доступную, полную точных деталей и ярких историй — но и во многом новаторскую: в его логике, между жизнью Толстого и его сочинениями, между Толстым-писателем и Толстым-мыслителем нет непреодолимых противоречий, во всех великих и малых проявлениях личности Толстого автор видит сквозные линии — заворожённость сексом и смертью, стремление к свободе, противостояние общепринятым мнениям и социальным условностям, поиск истины, которая принесёт людям счастье. — Ю. С.
88Николай Байтов. Думай, что говоришь (2011)
Первый крупный сборник рассказов Байтова, до того известного прежде всего своими стихами. В критике принято сравнивать его прозу с Борхесом или Битовым («один Байтов равен восьми Битовым!»), но это как раз тот случай, когда попытки классифицировать текст или подыскать ему имена-референты грозят упрощением. Правильнее будет вслед за критиком Игорем Гулиным назвать тексты Байтова «траекториями»: это цельные, концептуальные тексты, в которых демонология встречает теоретическую физику, а за случаями из жизни проступает тень некоей тайны, которая так и останется неразгаданной. Мир-как-текст здесь предстаёт своей подкладкой, текстом-как-миром, но эта сложность бьёт и в обратную сторону: широкой популярности за прошедшее десятилетие текст, увы, не заслужил. — С. Л.
87Тимур Кибиров. Генерал и его семья (2020)
Кибирову удаётся объединить несколько жанров и способов разговора: семейную сагу, в центре которой — советский генерал со смешной фамилией Бочажок, рефлексию над позднесоветским бытом (это проза, плотная от любовно выписанных деталей) и иронический литературно-психологический экскурс. Дочь генерала Анечка зачитывается Ахматовой и становится доморощенной диссиденткой, а подлецу-поэту, от которого она забеременела, Кибиров приписывает собственные юношеские стихи: в одной из ключевых сцен романа ничего не понимающий генерал читает и пытается комментировать эту бредятину, а повзрослевший автор вступает с ним в диалог. Собственно, бесцеремонно снесённая четвёртая стена генеральской квартиры в советском закрытом военном городе — то, что делает этот роман таким весёлым и интересным; перед нами тот же «концептуалистский сентиментализм», что в главной поэме Кибирова «Сквозь прощальные слёзы». Советский Союз уходит, забирая с собой палёные джинсы и крапчатые жестянки для соли и круп, любовь остаётся, частная героика — в рамках одной отдельно взятой жизни — всегда возможна. — Л. О.
86Александр Стесин. Африканская книга (2020)
Герой Стесина с юности испытывает страсть к Африке, но чувствует моральную невозможность посещать её как турист, поверхностно любующийся живописной нищетой. Русский писатель и американский врач-онколог, Стесин в 2010 году отправился в Гану по программе «Врачи без границ», а после этого побывал на Мадагаскаре, в Эфиопии, Мали, Кении, Танзании и множестве других африканских стран, попутно выучив языки чви и суахили. Автобиографическая «Африканская книга» — сумма впечатлений: это и будоражащие воображение воспоминания о работе в ганском лепрозории, и исторические экскурсы в правление великих эфиопских императриц, и сравнительный анализ кухни разных африканских стран, и портреты множества людей, с которыми автор общается в своих путешествиях. Органическую часть книги составляют переводы из эфиопского прозаика Данячоу Уорку, мадагаскарского классика Жан-Жозефа Рабеаривелу и других африканских авторов. Но главное свойство стесинской прозы — непрерывная саморефлексия в зеркале бесконечного разнообразия чужих культур, скрывающихся за стереотипной экзотической «Африкой», живущей в сознании непосвящённого. — В. Б.
85Эдуард Кочергин. Ангелова кукла (2003)
Театральный художник и писатель Эдуард Кочергин родился в Ленинграде в 1937 году. Ребёнком, после расстрела отца и ареста матери, попал в приёмник НКВД. В войну он оказался в эвакуации, бежал и шесть лет добирался на попутных поездах в Ленинград — к освободившейся матери. В «Ангеловой кукле», сборнике, названном в честь куклы, подаренной заезжим мичманом малолетней проститутке, Кочергин описывает жизнь городских отщепенцев — «антиков», бывших людей, спасающихся ремеслом при театре или художественном училище, проституток, воров, живущих подаянием фронтовиков-«обрубков» — в послевоенные годы: «В то победоносное, маршевое время этих людишек никто не замечал и не думал о них, разве что Господь Бог и легавые власти, что и понятно: они, грешные, всегда были виноваты. Но, невзирая на это, человечки жили своей непридуманной жизнью, по-своему кормились, ругались, любились, развлекались…» Это человеческое общежитие со своими законами, легендами и своим неподражаемым языком, существующее как будто вне времени, и его персонажей, которых легко представить себе на страницах Лескова или Бабеля, Кочергин с наблюдательностью художника воссоздал в своей книге. — В. Б.