Йес, мем
В условиях самоизоляции и закрытых галерей главным искусством становится мем. Вместо скоропортящихся от интернет-ноунеймов мы выбираем мемы на века от петербургских художников (и одной московской) — вырубленные топором и сложенные из магнитной азбуки.
Алина Глазун
Художница складывает свои парадоксальные мемобъекты из фишек игры «скрэббл» или «эрудит» и найденных на барахолках деталей — кисточек от штор, леопардового меха и хрустальных бусинок.
Как я выбираю слова? Во-первых, важно, как слово выглядит: мы видим слова, мы читаем слова глазами, у каждого слова есть свой узор, визуальный образ. Во-вторых, мы проговариваем слова, смакуем их на языке: я ищу слова, которые должны быть «приятны во рту». Помните, Гумберт Гумберт у Набокова описывает, что имя «Лолита» очень приятно произносить? И только на третьем месте — смысл, вернее даже, поле устойчивых коннотаций. Например, одно из моих любимых слов — это «больно». Его рисунок хочется разглядывать бесконечно долго, и его удивительно приятно «рассасывать» во рту, хотя значение этого слова уверенно негативное. Помещая слово в определенный визуальный контекст, ты обнуляешь его фиксированный смысл, опустошаешь, потрошишь, и в конце концов слово освобождается. Происходит своеобразная трансгрессия. Неприметное слово «ветерок», попадая на черный бархат, внезапно вырастает до чего-то необъятного, монументального, патетичного.
Я, кстати, вообще люблю работать со словами с уменьшительно-ласкательными суффиксами: они придают красивую зловещесть. Возьмем слово «страшно» — это куда более конкретная, определенная и понятная ситуация, чем «страшновато». Сначала кажется, что это звучит мягко, но на самом деле «страшновато» — это та неартикулированная жуть, которая тебя постепенно обволакивает, пробирается тебе под кожу, ты ее чувствуешь, но назвать не можешь. В итоге неопределенное «страшновато» оказывается значительно более пугающим состоянием, чем конкретное «страшно».
Я люблю мемы. Каждый день перекидываюсь ими со своей мамой. Бессвязность или рассинхронизация текста и изображения, которые создают поле высокого напряжения, — мы все это интуитивно одинаково считываем, — это большое достоинство мема. Я тоже с чем-то таким работаю, но для меня важно сохранить максимальную абстрактность, не свалиться в каламбур или «пьесу на тезис» как это часто бывает и с мемами, и с работами художников.
Однажды у меня брали интервью и сообщили: у вас такие мемоёмкие работы! Я никогда об этом не думала, но слово мне понравилось. В целом и весь московский концептуализм очень «мемоёмкий»: вот смотрим на рисунок Ильи Кабакова — там зайчик с морковкой и надпись «***» — вполне себе мемно. Кстати у меня тоже есть работа с веселым зайчиком, а под ним — слово «мразь». На ярмарке viennасontemporary 10-летний мальчик уговорил своего папу ее купить — по-моему, это успех.
Мне часто говорят, что мои работы — про тотальную разобщенность, отчужденность, обреченность коммуникации: «Никто никого не узнал», «Все разминулись», «Упустил», «Мимо», «Проиграл». Но когда я слово «проиграл» превращаю в блестящий орден со звездой, то появляется какая-то патетика и приподнятость духа, все пораженческие ассоциации мгновенно исчезают. Все мои работы имеют ауру оптимизма, радости и счастливого будущего. Даже если на них написано «Конец». Счастливый конец света. Меня очень привлекают образы надвигающегося апокалипсиса: красивый микс хрупкости, неизбежности, торжественности и возвышенности момента. Конец света превращается в своеобразный праздник. Этот образ часто кочует по моим работам: совсем недавно я делала инсталляцию с гирляндой из флажков «Ничего не осталось», а полтора года назад у меня даже была выставка под названием «Все умрут, а я — изумруд». Мир может закончиться фееричным метеоритом из «Меланхолии» фон Триера, яркой кометой, промелькнувшей в небе, из «Осадного положения» Камю, а может — тихо, «не вспышкой, но всхлипом», как в «Полых людях» Томаса Стернза Элиота, не угадаешь, и в этом тоже есть азарт.