Кому на Руси жить взаперти: как Сашу и Яшу лишали прав
Налево пойдете — в детдоме заживете. Направо пойдете — в интернат попадете. Прямо пойдете — умрете
Е
сли решаешь, родиться или нет, стоит еще раз подумать.
Взвесить, так сказать, варианты.
Можно родиться сиротой, как 515 191 ребенок в России. 515 192-м.
Можно родиться с инвалидностью, как 703 675 детей в России. Как я.
Можно родиться с инвалидностью и стать сиротой, как Саша и Яша. Тогда все, что увидишь из окошечка тела за жизнь, — детский интернат. Потом еще один интернат, похуже, — для взрослых. Может быть, дорогу из одного в другой.
* * *
Сама я ездила в психоневрологический интернат (ПНИ) несколько раз. Меня пускают без документов и без вопросов. На вид инвалид — значит «наша». Однажды охранник даже вспомнил номер моей палаты и имя соседки — Кристина.
Жители ПНИ за «свою» меня не принимают. Они подходят ко мне толпой, трогают одежду, волосы. Спрашивают: «Еще придешь? Ты придешь еще? Ты придешь ко мне? Ты меня запомнишь?» Когда я иду к выходу, они идут за мной. Кто-то хватается за мою одежду, как будто я смогу перетащить его в другое измерение — через порог.
Я не смогу. Я сама каждый раз выхожу с трудом. На проходной я долго и изнурительно ругаюсь с охранниками, показывая паспорт, пресс-карту, телефон, деньги. Я не живу здесь, повторяю я, не жила никогда и, надеюсь, не буду.
Хотя от тюрьмы, сумы, ПНИ — не зарекайся.
* * *
Но к Саше и Яше я пришла, чтобы записать историю про выход из ПНИ. Про сбой системы, побег из Шоушенка. Легенду.
С днем рождения
У Саши с Яшей столько же оснований прожить в интернате до самой смерти, сколько у меня: у нас общий диагноз. Детский церебральный паралич — ДЦП. Еще в их медицинских карточках написано «отставание в развитии». Хотя ДЦП никакого отношения к интеллекту не имеет и означает исключительно проблемы с движением, почему-то при ДЦП врачи вписывают «отставание в развитии» автоматом. У меня оно тоже стояло в картах несколько лет.
Не помню точно, когда его сняли, помню только, что мама нервно настаивала на том, чтобы из школы я приносила только пятерки — «на всякий случай».
Саше и Яше «отставание» из карты вычеркнули в институте Бехтерева в восемнадцать лет, когда они запросили независимую экспертизу для суда. У Яши нашли «легкие нарушения», у Саши — «норму». Как ему удалось вырасти в эту «норму» посреди интерната, я не знаю.
Накануне восемнадцатилетия вокруг мальчишек началось движение: воспитатели детского дома отряхнули от пыли казенные чемоданы, а директор подал в опеку заявление на «лишение дееспособности». Ребят собирались переводить в ПНИ. Между собой чиновники говорят: «Подготовить путевки в ПНИ». Как будто речь про детский летний лагерь.
Если бы законы соблюдались, то на совершеннолетие Саше и Яше выдали бы квартиры и доступ к их накоплениям (государственные пенсия и пособия по инвалидности копятся на счетах, пока ребенок живет в интернате), а социальные службы помогли бы найти оплачиваемых помощников в быту для двух молодых людей на инвалидных колясках.
Но на практике для сирот с инвалидностью подготовлен другой план, единственный в своем роде. Сашу и Яшу должны были заочно лишить всех прав и перевести в интернат для взрослых.
Заявление на лишение дееспособности подается в суд заранее, чтобы успеть до дня рождения.
* * *
В среднем дееспособности лишают за три месяца. Одно заявление, два судебных слушания, между ними, если требуется, медицинская комиссия.
Есть упрощенная, заочная схема. Она действует в пятидесяти процентах случаев. Суду сообщают, что человек по состоянию здоровья не может присутствовать, выдают стопку медицинских справок — и все. Был гражданин России — стал житель интерната.
По упрощенной схеме пройти не удалось — Саша и Яша в суд явились. Их привезла Катя Таранченко, их друг и волонтер. С ними пришли «свидетели защиты»: друзья, волонтеры, воспитатели Саши и Яши, которые подтверждали, что мальчики интеллектуально сохранны и способны нести ответственность за свою жизнь.
Со стороны «свидетелей обвинения» выступала психиатр из детского дома. Она отрапортовала, что ни Саша, ни Яша не умеют ни считать, ни читать, не писать, полностью несамостоятельны и интересы у них «в пределах бытовых», то есть им интересны только сон и еда. Как животным.
Судья к потоку свидетелей готов не был. Катя предложила поговорить с Яшей, и судью прорвало.
«Ты сможешь жить сам? — атаковал он Яшу, который перепугался насмерть. — Зачем тебе деньги эти? Какая у тебя пенсия? Что ты будешь на нее покупать?»
Яша копирует его интонацию, а потом смотрит на меня и Катю. Говорит:
— Я этого судью ненавидел. Он злой был.
Ненависти в его голосе не слышно, только беспомощность.
Я говорю:
— Скорее уж, он тебя. А ты деньги-то до этого видел?
Он говорит:
— Нет! В интернате нет денег! Мне потом Катя в руки дала, и мы в магазин пошли.
В моей голове легко проскальзывают воспоминания: золото жестяной шкатулки, куда я, маленькая, прячу монетки и бумажные денежки, учусь считать. Как мы играем в магазин листочками, бусинками, пуговицами, как я покупаю первый раз сама «Фруттеллу», а мама караулит с балкона, предупредив и продавщицу в магазине, и соседку на лавочке, чтобы подстраховали, если испугаюсь. У судьи, наверное, тоже была шкатулка. И монетки. И мама. А у Яши — не было.
Суд назначил дополнительную медицинскую экспертизу и повторное заседание.
Лапша, мечты и заговор
Испуганными, но дееспособными Саша и Яша вернулись в детский дом.
У детского дома на них альтернативных планов не было, а у Кати — были. С весны она твердила всем, что в октябре откроется дом сопровождаемого проживания ГАООРДИ и мальчики уедут туда жить.
Когда Катя рассказала мальчикам, они не поверили. Саша сказал: «Ты нам лапшу на уши вешаешь!»