«Во время работы думать нельзя». Художник Константин Сутягин про средневековый реализм, счастье, чудо и Москву
В новом выпуске «В красках» Егор Спесивцев поговорил с художником Константином Сутягиным о его первых впечатлениях от живописи, детских воспоминаниях, случайности в искусстве и средневековой традиции
Новый выпуск «В красках» с Константином Сутягиным доступен на страницах «Сноба» в социальной сети VK и на платформе YouTube.
Вы помните свое первое впечатление от живописи?
Когда мне было лет десять, мы с мамой и ее подругой пошли в Пушкинский музей. Смотрели французскую живопись — и вдруг я почувствовал себя как дома и стал водить экскурсию для мамы и ее подруги по работам, которые видел первый раз в жизни. Сам этого не помню, мама потом рассказывала. Она тогда очень удивилась: «Откуда ты все это знаешь?» Вот откуда-то знал.
Почему-то именно французская живопись была моей первой любовью. Читал у Паустовского, что мы, русские люди, сначала любим французскую живопись, французскую литературу, а до русской литературы и русской живописи нам надо еще чуть-чуть дорасти. Она более сложная.
Мы с Евгенией Буравлевой говорили примерно об этом: она сперва во французских и английских парках «научилась» структуре пространства, а затем уже в каких-то наших, даже совсем диких местах стала ее замечать.
Да, за границей все более оформлено — там сразу видно, что есть красота. Красивое дерево, подстриженное аккуратно, красивый дом в нужном месте стоит. В России нужно делать усилие, чтобы совместить в картине это красивое дерево с красивым домом. Очень хорошо ездить за границу в молодости — это помогает внутренне настроиться на восприятие прекрасного.У меня много с Парижем было связано. Именно через Париж я вдруг понял, что в живописи главное не столько то, что ты изображаешь, сколько попытка поймать миф города, миф пространства и времени. Этому меня научил именно европейский опыт. Париж — это абсолютный миф, который создали сотни художников, кинематографистов, поэтов, музыкантов. Потом уже я этот подход попытался применить и в Москве.
Городский миф со временем меняется — ту же Москву можно развести на несколько параллельных мифов, которые привязаны к разным эпохам. Вы понимаете, какую Москву пишете чаще всего? Или как бы всю сразу?
Хороший вопрос. Мы с моим другом, художником Сашей Шевченко, в свое время ходили на этюды, писали Москву. И как-то раз к нам подходит одна женщина и спрашивает: «А вы из какого времени пишете картину?» Мы не поняли сначала ее вопроса. Она уточняет: «Ну, какие у вас на картине годы — 1960-е, 1930-е?» Мы посмеялись над ней, а потом задумались.
Мне кажется, я пишу город таким, каким запомнил его, когда был счастлив. Когда весь мир открыт и воспринимался всеми клеточками тела и души. Этот образ хранится где-то внутри, живет, и ты вдруг узнаешь его в каком-то дереве, в доме. И тогда почему-то именно это место хочется написать.
Начинаешь его писать и по ходу дела понимаешь, что это из детства идет воспоминание. Это с одной стороны. А с другой стороны, живопись не терпит отсутствия стиля. А мир в последнее время потерял внятный стиль. Ушли в прошлое барокко, рококо, модерн. Последний стиль, который был в Москве, а может быть, и во всем мире, — это как раз 1960-е годы, это было последнее стильное время. Поэтому сейчас, даже когда фильмы снимают, любят показать город 1960-х годов — не позже.
Хочется, чтобы картина была цельной. Поэтому начинаешь бессознательно убирать все детали, которые выбиваются: Москву-Сити, еще какие-то новостройки. А то, что укладывается в гармоничную картину, оставляешь. И получаются 60-е годы. Я — честно! — порой даже не вижу новых домов. Иду мимо и каждый раз удивляюсь: «Ух ты! Построили здесь новый дом. Я и забыл про него». Есть такое счастливое свойство памяти. Или, может, наоборот, несчастливое — но я не вижу то, что мне не нравится.
Давайте о том, что нравится: вы на какие работы оглядываетесь? Ваша личная история искусства где, грубо говоря, начинается и куда ведет?
Для меня история искусства — это античность, Византия, Средневековье. Потом начинается период, который все знают как Возрождение. Почему его так назвали — непонятно, но именно в это время живопись свернула в сторону. Она отошла от своих корней. Появилось навязчивое следование натуре, натурализм, который в конце концов привел европейскую живопись к изобретению фотографии, — и дальше она стала неинтересна.
А потом начинается возврат европейского искусства к прежним эпохам — через народное искусство, через архаику. Это и Япония, и икона, и готика. В конце XIX и начале XX века художники отбросили академическую традицию и вернулись к традиции более древней, более глубокой. И я тоже пытаюсь продолжать эту средневековую традицию, которая идет в обход Ренессанса.
Что характеризует эту традицию?
Средневековая живопись более символична. Она рождалась изнутри — из мечты, из озарения. Из вдохновения. Возьмем, например, «Троицу» Рублева — как он ее писал? Не сажал же он какие-то три фигуры и не говорил: «Ты — ногу подними, ты — наклонись сюда поближе». Конечно, он изучал натуру, как это все делают, но дальше он с этой натурой свободно работал.
В живописи 19-го века художники чаще всего просто сажали натурщика перед собой, наряжали и срисовывали. Они ушли от вдохновения, от фантазии, от мечты и пришли просто к построению композиции. И живопись стала выглядеть страшновато. Отчасти это связано с перспективой, которая стала обратной. Почему более древняя называется «обратной» — сложно сказать. Наверное, по той же причине, почему упадок живописи называется Возрождением.
Чем обратная перспектива отличается от привычной нам?
В «обратной» перспективе все линии сходятся не на горизонте, а в точке, где находится зритель. Это принципиальное различие: человек в средневековой перспективе находится в центре мира, на его острие. Весь мир обращен к человеку. Все предметы — небо, облако, дерево, стакан, другой человек — все смотрят на тебя, и ты вынужден отвечать.
Новая перспектива поменяла не просто направление линий — она поменяла направление жизни. Теперь человек сам стал смотреть на табуретку, на другого человека, на дерево, на птичку. Он стал смотреть на Господа Бога, стал искать Бога. В прежней перспективе Бога не надо было искать — главное было не пропустить встречу с Ним. И это принципиальный момент. Появляется художник, который догоняет мир, рассматривает его через увеличительное стекло. Все предметы от него теперь убегают, а он их фиксирует.Я как-то смотрел фильм одного из первых наших кинематографистов — по-моему, это был Дзига Вертов. Там он показывает поезд, который едет на человека. Он показывает его то справа, то слева, чередуя кадры. И получается, что он показывает нам этот поезд в обратной перспективе! Если бы мы смотрели на уезжающий поезд, то подошла бы прямая перспектива — он куда-то удаляется и нормально, рельсы сходятся на горизонте. Но, если поезд мчится на тебя, его можно показать только в обратной перспективе. Только так можно поймать мир, который в тебя стреляет каждую секунду.