Хетти Грин. Ведьма с Уолл-Стрит
В городе ее знала каждая собака, солидные бизнесмены кланялись ей чуть ли не за милю. Она инвестировала в ценные бумаги, ссужала деньгами разорившиеся банки под гигантские проценты, безошибочно скупала акции, владела недвижимостью более чем в десятке штатов. И при таком фантастическом богатстве ютилась с двумя детьми в убогом домишке — такие арендовали по соседству малоимущие работяги — и экономила каждый цент...
— Мама! Мне больно, я не могу заснуть! Пойдем к доктору, ты слышишь? — испуганный мальчуган пытался разбудить родительницу, которая раскатисто храпела, отвернувшись к стене. Отчаявшись привлечь ее внимание, ребенок громко заплакал...
— Чего ревешь, болван? Сам доигрался! Кто тебе велел кататься с этой горки? Разве я тебе не говорила, что все развлечения от дьявола? Вот Господь тебя и покарал! — накинулась на сына очнувшаяся женщина.
— Больно, мама! — не унимался тщедушный десятилетний мальчонка, растирая ладонью расшибленную накануне коленку.
— Я терпела любую боль и не хныкала, — отрезала мать. — Утром пойдем к этим хапугам и бестолочам, уж они-то нас обдерут как липку.
Миссис Хетти Грин повернулась на другой бок и уснула, а сын остался сидеть в ожидании рассвета, растирая больную ногу и поскуливая как побитая собачонка.
Шаткая табуретка, на которой сидел Нед, старый засаленный диван, выцветший абажур, грубо сколоченный деревянный стол без скатерти, протертое до дыр кресло... И въевшийся тошнотворный запах лука — неотвязный, вечный, мальчишки в школе из-за этого запаха не хотели приближаться к Неду, и вчера он был так счастлив, когда они взяли его с собой кататься на санках с ледяной горки!
Наутро мать извлекла из шкафа какие-то лохмотья и швырнула Неду: «Быстро одевайся! У врачей рта не раскрывай, будто ты немой. А то все испортишь, как всегда».
Стояло холодное утро, ветер пробирал до костей, особенно если учесть, что на тебе лишь тонюсенькая старая курточка. Мать вышагивала рядом в неизменном черном платье и черном чепце — траур неизвестно по кому она носила постоянно, причем платье, кажется, не меняла с самого рождения Неда — он всю свою жизнь помнил его таким же застиранным и несвежим.
Со стороны они казались парочкой жалких нищих, вышедших пораньше, чтобы собрать подаяние. Нед еле ковылял — за ночь нога сильно распухла. В коридоре заведения, куда привела его мать, сидела огромная галдящая очередь, в основном чернокожие и пара каких-то белых побирушек. Хетти Грин втащила упирающегося сына в душный переполненный коридор и уселась у самой двери на свободный стул.
— Мне очень больно! — снова заскулил мальчик. — Разве здесь есть врач?
— Раз не можешь потерпеть, нам придется тут сидеть и иметь дело с этими бессовестными обиралами. Но лучше бы ты заткнулся!
В коридоре появился мужчина в белом халате:
— Кто здесь с острой болью?
Ожидавшие гурьбой рванули с мест с жалобами и криками. Врач поднял руку, пытаясь навести порядок. Вдруг взгляд его упал на Хетти, он какое-то время вглядывался в женщину.
— А вы что здесь делаете, миссис Грин? — спросил он с таким изумлением, словно увидел говорящего тарантула. — Надеетесь на бесплатную помощь?
— Бессердечный эскулап! — выплюнула ему в лицо Хетти. — Мой сын страдает, посмотри, что у него с ногой!
И мамаша задрала штанину взвившегося от боли Неда.
— Уходите отсюда, миссис Грин! — сдерживая бешенство, процедил врач. — Вас здесь никто обслуживать не станет!
«Мразь! Нет, ты подумай, какая мразь! — всю дорогу до дома повторяла Хетти. — Не обслужат! А куда прикажете идти? К этим?» — и она с отвращением кивнула в сторону вырисовывающихся вдали особняков престижного квартала. По дороге домой женщина завернула в аптеку и сделав скорбное лицо, поинтересовалась у провизора, какие самые дешевые примочки помогут сыну. Дома она велела Неду заткнуться, а младшей дочери, семилетней Сильвии, прикладывать компресс к колену брата, пока боль не утихнет.
Неудивительно, что врач в бесплатной клинике узнал Хетти Грин: эта особа была уж очень хорошо известна — о ней писали газеты, ее фотографии нередко появлялись в прессе, причем имя дамы упоминалось с подобострастным уважением и трепетом. В городе Хетти знала каждая собака, солидные бизнесмены кланялись ей чуть ли не за милю. Она инвестировала в ценные бумаги, ссужала деньгами разорившиеся банки под гигантские проценты, безошибочно скупала акции, владела недвижимостью более чем в десятке штатов — ей принадлежало более восьми тысяч участков и домов. И при таком фантастическом богатстве экономила каждый цент. По городу передвигалась исключительно пешком; много лет носила одно и то же черное платье — свой единственный наряд Хетти раз в месяц стирала в тазу, причем столь расточительно «частой» стирке подвергались лишь нижние оборки, касающиеся тротуара, на остальное можно было не тратить мыла по крайней мере месяца три-четыре — разве она собака и валяется в грязи? Вот уже много лет Хетти питалась одной овсянкой. А что? Дешево и сердито! Зато на здоровье никогда не жаловалась, не то что все эти быки-миллионеры, те и в тридцать лет двух шагов пройти не могут — одышка у них, видите ли, сердечные приступы или еще какая-нибудь холера! Правда с собственными детьми ей приходилось воевать — малолетние дармоеды периодически требовали то конфет, то каких-то сэндвичей! Откуда только у них такие барские привычки? Из школы, ясное дело! Директор там — щелкопер, каждый день меняет костюмы и галстуки, разве такой научит детей чему-нибудь путному? Но выбирать не приходилось — школа-то бесплатная. Чтобы Неда и Сильвию туда приняли, Хетти пришлось переговорить кое с кем, и директору оказали полезные услуги. Слава богу, хлопотала не она, а те, кто ей обязан. В должниках-то у Хетти, считай, половина банков города. Со всеми приходится воевать, Хетти давно ощущала себя солдатом и полководцем одновременно, поскольку еще в юности убедилась — против нее настроен и до зубов вооружен весь мир, так что ей ничего не остается, как самой вооружиться ему в пику и держать оборону.
В то распроклятое утро, когда Нед показал ей опухшее колено, это не то чтобы сильно обеспокоило мать — пройдет, куда денется, заживет как на собаке, однако некое смутное предчувствие чего-то зловещего кольнуло и периодически возвращалось, ведь колено сына не заживало. Минуло уже несколько месяцев, Хетти перепробовала все примочки и мази из местной аптеки, разорившись даже на весьма недешевые, но ничего не помогало. Нед едва ковылял с палочкой, нога не сгибалась, над ним насмехались в школе, дразня «инвалидом». Хетти угрюмо думала, что, видимо, придется все же обратиться к обдиралам-эскулапам, веры им ни на грош, деньжищ дерут немерено, но домашние средства не помогают, а малец скулит по ночам от боли. Нельзя сказать, чтобы Хетти были совершенно чужды материнские чувства, правда к дочери, этой «бестолковой косолапой дурехе», Грин не испытывала почти ничего, кроме снисходительного презрения, но первенец-сын слегка возбуждал ее родительский инстинкт.
Через несколько лет Хетти с детьми переехала в Нью-Йорк. Время шло, а Неду становилось только хуже — появились признаки внутреннего нагноения. Как же не кстати! Хетти сейчас грызли совершенно иные заботы: надо отбиваться от конкурентов и застолбить место среди строителей стремительно опутывавших страну железных дорог; кое-кого следовало разорить; кое-кого пустить по следу ложной выгоды, где их ждет разочарование, — Хетти в совершенстве владела этой тактикой. Многие копировали ее действия, она знала немало пройдох с Уолл-стрит, которые покупали акции следом за ней и избавлялись от них через пять минут после того, как Грин их скидывала. Случалось даже, незадачливые брокеры подсылали к ней якобы журналистов, чтобы разузнать планы, но Хетти давно раскусила их уловки и на репортеров, настоящих и самозваных, обрушивала такую площадную брань, что те мигом разбегались. Все, решительно все хотели ее надуть и поживиться не только ее денежками, но и ее умом! Вокруг одно ворье и проходимцы — это она знала наверняка. Взять хотя бы ее мужа Эдварда, беспечного осла, вложившего все свои деньги в заведомо бесперспективные компании. Так что с ним сейчас? На грани банкротства! Скулит и взывает о помощи. В других обстоятельствах Хетти ни за что не стала бы с ним встречаться, но сейчас у нее возникла идейка...
Подметая мостовую обтрепанным подолом своего черного платья, Хетти проворно шла по направлению к Манхэттену на встречу с мужем. Поначалу она собиралась увидеться с ним в сквере. Однако сегодня утром аптекарь господин Кац передал ей записку от Эдварда: муж — скажите пожалуйста! — назначает ей свидание в манхэттенском ресторанчике. Чертов мот! Теперь-то, когда его дела плачевны, мог бы смирить ненасытное брюхо, оно и так напоминает туго натянутый барабан! Просто трудно представить, что она в свое время обзавелась столь вредной и обременительной вещью, как супруг. Впрочем, несусветную глупость увлечься Эдвардом Грином Хетти совершила сразу после смерти отца, единственного на свете человека, к которому ощущала привязанность и о чьей смерти искренне горевала.
Грин никогда не вспоминала детство, лишь изредка оно непрошено врывалось в сны — а спала она с годами все хуже и хуже, — и тогда Хетти вновь оказывалась в солнечном, просоленном морским ветром городишке Нью-Бедфорде на берегу Атлантики в штате Массачусетс, в основном он состоял из рыбацких хижин. Семья Хетти принадлежала к квакерской общине, но пользовалась всеобщим почтением, поскольку ее дед и отец сколотили приличное состояние и владели китобойной флотилией. Они частенько брали худую нескладную девчонку в порт, и там, стоя на шквальном ветру, она часами следила за погрузкой и разгрузкой судов, слушала, как отец бранится с матросами. Этот непристойный жаргон впитался в ее плоть и кровь, и сейчас, ругаясь с кредиторами, банкирами, миллионерами — да все равно с кем, — Хетти сквернословила как портовый грузчик.
Кроме отца, родню Хетти вспоминала с отвращением: те надули ее, обвели вокруг пальца, хотя, собственно, спасибо им — зато она рано осознала, что в этом мире стоит полагаться лишь на себя. Первым ее предал любимый дед Гидеон, забравшись на колени к которому маленькая Хетти все вечера читала вслух финансовые новости из газет — дед терял зрение. Он ласково гладил внучку по голове и повторял, что она хорошая девочка. Вернувшись с его по-квакерски скромных похорон, Хетти — ей тогда исполнилось двенадцать — предвкушала, как сейчас откроют завещание и ей, любимице деда, достанется его огромное состояние. Девочка грызла в нетерпении ногти и напряженно вытягивала шею — ну когда же наконец явится нотариус! Дочери деда — ее мать, болезненная Эбби, и любимая тетушка Сильвия в своем инвалидном кресле, отец, другие дядья и тетки, племянники (их собралась целая орда) — все зарятся на ее денежки. А в том, что они по праву ее, Хетти не усомнилась ни на секунду. Нотариус с театральной медлительностью водрузил на нос очки, вскрыл конверт и стал зачитывать текст завещания деда Гидеона. Хетти раскраснелась: еще минута — и она станет владелицей первого капитала. Да, представьте, она обнаружила свое призвание очень рано, и этим призванием оказались деньги. Уже в восемь с разрешения отца открыла собственный сберегательный счет в банке, куда прилежно носила десятицентовики и четвертаки — плату родни за мелкие услуги. Однако напрасно Хетти напрягала слух — в звенящей тишине гостиной, кажется, прозвучали все имена присутствующих, кроме ее собственного. Солидные доли получили обе дочери, зять — отец Хетти и целый выводок каких-то далеких, никому не известных родственников. А ей, преданной, любящей внучке, не досталось ни цента! В ту ночь она горько рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Несправедливость мира впервые стала ей совершенно очевидна. Ничего, она еще всем покажет!