Анастасия Вертинская: "Мама верила, что общается с духом отца"
Слово "мама" не очень-то с ней вязалось - скорее бабушка подходила для этой роли. На самом деле все, включая нас с Марианной, звали ее Лилей. Она была не матерью, а третьей дочкой в нашей семье, причем самой младшей и избалованной. В отличие от нас "младшей дочке" прощалось все: капризы, прихоти, дурное настроение...
-Этому есть объяснение. Во-первых, мама была на тридцать четыре года моложе отца, а во-вторых — так уж повелось — у нее не было никаких обязанностей. Наше воспитание целиком и полностью лежало на плечах бабушки Лидии Павловны. Она из семьи староверов и имела четкие понятия об укладе жизни. Бабушка была очень сильной женщиной, я бы даже сказала — суровой. Мама же выросла ее полной противоположностью: легкая, смешливая, восторженная, к тому же дикая фантазерка. Она совершенно не воспринимала реальности этой жизни и всегда искренне верила в то, что сама сочиняла.
Лиля Циргвава училась в монашеской английской школе. Как-то наставницы рассказали девочкам легенду, что один оторванный терновый шип облегчает Христовы муки. Мама искренне в это поверила, оборвала на распятии все шипы с тернового венца Иисуса — и ее за это отчислили из школы.
Поскольку бабушка упорно пыталась из дочки сделать саму себя, справедливо полагая, что с таким характером Лиле будет тяжело жить, это выливалось в постоянные столкновения. Мама никак не поддавалась воспитанию и в качестве протеста хулиганила еще больше.
Одним из таких протестов и стало то, что в семнадцать лет она, ослушавшись бабушку, убежала к Вертинскому.
В Шанхае, где тогда жила в эмиграции семья Лили, за юной красавицей на выданье пытались ухаживать какие-то молодые люди, но Лидия Павловна была начеку. Ее можно понять — после смерти отца девятилетняя Лиля осталась на попечении матери и та, естественно, тряслась над дочкой. Поэтому когда дочь упорхнула из ее крепких рук к Вертинскому, случившееся привело Лидию Павловну в ужас.
И дело даже не в том, что жених оказался значительно старше своей невесты (ей —семнадцать, а ему — пятьдесят один), брак со взрослым мужчиной в России никогда не осуждался. Проблема была в другом: за папой тянулся шлейф славы невероятного ветреника. И об этом знал весь Шанхай. Вертинский всюду появлялся в окружении женщин. Дамы сходили по нему с ума, а он, артист с невероятным шармом, восхищался женской красотой.
Но никаких доводов матери Лиля не слушала — она уже была влюблена в Александра Николаевича. Все остальные мужчины на его фоне казались безнадежно скучными...
— Анастасия Александровна, а как они могли познакомиться, да еще в Шанхае?
— Случайно... Местная русская диаспора сходила по Вертинскому с ума. Однажды в пасхальный вечер семнадцатилетняя Лиля с подружкой пришли в кабаре «Ренессанс», где он выступал. Мама уже была его поклонницей, хотя слышала Вертинского только на пластинках. После концерта певец небрежно, чуть свысока поклонился публике и подошел к их столику, где по счастливой случайности сидели его знакомые. «Садитесь, Александр Николаевич», — пригласила его мама. Он не отказался и как потом не раз повторял: «Сел — и навсегда!»
Они стали встречаться. Вертинский приглашал ее на свои выступления. Когда гастроли закончились и Александр Николаевич уехал, у них завязалась переписка. В одном из писем папа описывает Лиле, как однажды попал в страшный тайфун. Два дня их мотало по морю, он был на грани смерти и именно тогда понял: его жизнь без нее ничего не стоит. Следующее письмо было уже раздраженным: «Как вы можете! Я попал в страшнейший шторм, думал только о вас — а вы мне в ответ пишете «Какая прелесть! Обожаю тайфуны!»
Могла ли мама показаться Вертинскому глупенькой? У него есть одна песня, где мы найдем ответ на этот вопрос: «Разве можно от женщины требовать многого? Там, где глупость божественна, ум — ничто!»
Мама действительно была божественна! И папа не требовал от нее, юной и неопытной девушки, особого понимания жизни. Наверное, он мог без труда найти такую «понимашку», которая была бы его секретарем, спорила бы на умные темы. Например как Анна Сниткина, которая ловила за Достоевским каждое слово и все записывала.
Но папа прежде всего невероятно ценил женскую красоту. Поэтому, увидев Лилю, он просто погиб. Попав в плен ее изумительных раскосых глаз, так и называл себя — «кавказским пленником». (Отец Лили, Владимир Циргвава, был грузином.) И все письма к маме отец подписывал на грузинский манер — Сандро. Он так восхищался мамиными вьющимися каштановыми волосами, что подарил ей маленького кудрявого барашка. Часто присылал цветы, сопровождая очаровательными текстами: «Персидскую кошечку с днем рождения!»
Но все складывалось не так просто. Александр Николаевич уговаривал маму выйти за него замуж. Но дома ее ждали скандалы. Бабушка кричала в гневе, что Вертинский стар и работает «в кабаке». Она-то мечтала, что Лиля выйдет замуж за достойного человека и уедет в Америку! В конце концов бабушке пришлось смириться: в 1942-м родители поженились. Венчание прошло в воскресенье в православном кафедральном соборе в Шанхае. А в 1943 году отец решился вернуться в Россию, где не был более двадцати лет...
— Почему Александр Николаевич так долго жил в эмиграции?
— Папа был вечным путешественником, как говорится, родился под звездой кочевой. Шел туда, куда его вела эта звезда.
Жизнь его была трудной, обездоленной, голодной. Папа очень рано осиротел. Сначала умерла мать, через два года — отец. Его отдали теткам, но он от них сбежал — скитался, бродяжничал, пел на клиросе в церкви за тарелку борща.
Папа рассказывал мне, что долго спал на деревянном сундуке у тетки. Перед возвращением на родину ему часто снилось, что он, как в детстве, спит на этом теткином жестком сундуке. И удивительно — при этом счастлив! Он любил повторять: «Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине».
Про возвращение Вертинского в Россию ходили разные легенды. Одни говорили, что он привез вагон медикаментов, ведь в это время шла война с Гитлером. Другие шептались, что это был вагон золота. На самом деле, конечно, ничего общего с реальностью эти слухи не имели.
Чтобы вернуться в Советский Союз, родителям пришлось продать свадебное серебро. Из Китая в огромных сундуках они везли домашний скарб: одежду, посуду. Вертинский с женой, маленькой Машей и тещей сели на поезд и отправились в военную Москву.
У мамы не было грудного молока, и они с собой везли для Маши корзину с коробками американского молочного порошка. Корзину по дороге украли, и голодная Маша орала как резаная. Папа дал срочную телеграмму на станцию, что поездом едет Вертинский с ребенком и просит принести к вагону бутылку молока.
На ближайшей остановке папа кинулся покупать молоко. Тетка, торговавшая у вагонов, уперлась: «Продам, только если бутылку вернете!» А стоянка поезда всего три минуты. Папа умолял торговку, давал ей большие деньги, но та ни в какую не соглашалась продать молоко с бутылкой. Поезд тронулся, папа кинул ей четыреста рублей, схватил бутылку и вскочил на подножку. Торговка заорала вслед: «Держи вора!»
— Не страшно было Александру Николаевичу возвращаться?
— Конечно страшно. Но думаю, папа возвращался не в Советский Союз, а в Россию. Он что-то, конечно, слышал о репрессиях, но как всякий русский интеллигент был большим идеалистом. И даже не догадывался, с какими сложностями придется столкнуться его семье.
Родина, с одной стороны, его приняла очень радушно — отцу дали большую квартиру, разрешили концерты по всей стране... А с другой — вывешивать афиши можно было только на зданиях, где проходили концерты. Никакой рекламы, пластинок, прессы, репертуар под цензурой. Тем не менее папу знали и любили. За пластинку «на ребрах» с песнями Вертинского в военное время можно было на рынке выменять еду.
В 1944-м, уже в Москве, родилась я. Когда папа узнал об этом, заказал бутылку шампанского в ресторане «Метрополь» и выпил с дежурной на этаже за мое здоровье.
Жили мы на пятом этаже дома на улице Горького. Этот дом теперь памятник культуры. В папиной угловой комнате каждую зиму протекал потолок, на полу повсюду стояли ведра и тазы для капающей воды. Но Александр Николаевич был счастлив — у него наконец-то появилось свое жилье!
Именно в Москве у родителей началась настоящая семейная жизнь. Они увлеченно строили быт: праздновали Пасху, наряжали елку в Рождество. В стране эти праздники были запрещены, их отмечали только в нашем доме. Бабушка была фантастической кулинаркой, прекрасно знала русскую, грузинскую, китайскую и европейскую кухню.
Мы жили по соседству с «Елисеевским» магазином, где продавались разнообразные деликатесы: и черная икра, и красная, и моя любимая — паюсная. Папа обожал копченого сига, а мы с сестрой налегали на ветчину со слезой, удивительно ароматную. Все это тогда стоило копейки...
Когда мне исполнилось лет восемь, бабушка нас с Машей стала посылать за продуктами. Папу старались от этого оградить. Однажды, помню, он пошел в «Елисеевский» купить кусочек корейки и вдруг увидел в магазине плакат: «Руки прочь от Кореи!» Папа испугался и ушел.
— Александр Николаевич пел в знаменитых «Доченьках»: «Я был против. Начнутся пеленки... Для чего свою жизнь усложнять?»
— Мама хотела родить папе пятерых. А он действительно сопротивлялся. Когда я подросла, мама радостно рассказывала мне, что папа был против моего появления. Что меня никто не хотел, кроме нее. Она любила правду-матку в лицо резать. Вполне допускаю, что папе было вполне достаточно одной-единственной дочки — Лилечки. Думаю, он боялся, что просто не потянет эту «армию» детей. Словом, он маму в ее желании как мог остановил и они ограничились нами двумя...
К тому же мама пошла учиться. Поначалу папа и слышать не хотел, чтобы жена получила профессию и ходила на службу. Ему совершенно не нравилась идея, что его красавица пойдет работать в какое-нибудь советское учреждение. Александр Николаевич хорошо зарабатывал. Мы, конечно, все прожирали, но он все-таки успевал что-то купить и из дорогих вещей.
Папа постоянно думал о том, что же с нами будет, когда его не станет. Откладывать деньги на будущее не получалось, и в конце концов отец сдался, признал, что без специальности маме придется сложно. «В этой стране я не могу тебя обеспечить. Иди получай профессию», — сказал он однажды.
Мама поступила в Суриковский на театрально-декоративное отделение. Она легко копировала на глаз все, что видит, и занятия рисованием были ей по душе.