Бертольт Брехт
1
Не жизнь (1898–1956), а непрерывное бегство — с тех самых пор, как в выпускном сочинении на тему «Dulce et decorum est pro patria mori» (Гораций, «Красна и сладка смерть за отечество», Оды, III-2) написал, что нет, не красна и не сладка, а всё это одна агитация. «Утверждение, что умирать за отечество якобы сладко и почётно, можно рассматривать только как форму целеустремлённой пропаганды. Расставаться с жизнью всегда тяжело как в постели, так и на поле боя, а тем более, конечно, для молодых людей в расцвете лет. Только пустоголовые болваны могут быть настолько тщеславны, чтобы говорить о том, будто легко проскочить в эти тёмные ворота, да и то лишь пока они уверены, что их последний час ещё далёк». Это очень неплохо и для 1916 года, и для восемнадцатилетнего гимназиста, ещё два года назад убеждённого, как большая часть молодых европейцев, что война необходима и благодетельна.
И с тех пор — так уж сложился ХХ век, который в России, например, так и не кончился, — Брехт всю жизнь менял страны, гражданства, любовниц и стилистику, бегал, как ртуть, и умер поэтому так рано, от инфаркта, которого не заметил. Вот перечень перемещений, в который превратилась его биография: 1917 год — поступление в Мюнхенский университет, где он изучал, по собственному признанию, не медицину, а игру на гитаре. С медицинского перешёл на философский факультет. С 1923 года — в чёрных списках гитлеровцев. С 1924 года — в Берлине, где становится известен как поэт, пишет драмы и зонг-оперу. В 1933 году, на следующий день после поджога Рейхстага, покидает Германию, едет сначала в Вену, потом в Цюрих, через два месяца — в Данию, где поселяется с семьёй в рыбацкой хижине, а рабочий кабинет устраивает в сарае. Вида на жительство ему больше не дают, и в 1939 году он переселяется в Стокгольм. Американскую визу не дают, вид на жительство не продлевают. Он едет в Финляндию, где пишет «Карьеру Артуро Уи» и саркастические стихи: «Мы теперь беженцы в Финляндии. Моя маленькая дочь приходит вечерами домой в слезах, с ней никто не играет. Она немка и принадлежит народу-разбойнику. Когда я в спорах повышаю голос, меня призывают к порядку. Здесь не любят громких слов в устах человека, принадлежащего народу-разбойнику. Когда я напоминаю моей маленькой дочери, что немцы — разбойники, она радуется, что их не любят, и мы смеёмся вместе».
Он поехал бы в СССР, но там начинают бесследно исчезать немецкие эмигранты-коммунисты, арестован по ложному обвинению его друг Сергей Третьяков — они переводили друг друга и говорили о новом театре; великий Мейер хольд пропал, его театр закрыт, жена убита. В страну победившего социализма Брехт вынужденно перебирается только в мае 1941 года — Финляндия в союзе с немцами. Он получил американскую визу, но попасть в Штаты может только через Дальний Восток — и, проехав через всю страну буквально накануне войны, успевает в июне отплыть в Лос-Анджелес. В Голливуде он никому не нужен, пьесы не ставятся. Фейхтвангер отдаёт ему часть денег за совместный проект (они писали пьесу, Фейхтвангер сделал из неё роман «Симона»). Ценит его один Чаплин, но помочь ничем не может.
Назад в Германию он после войны не рвался — примерно по тем же мотивам, по каким отказывался вот так сразу вернуться Томас Манн, тоже теперь американец — но, в отличие от Брехта, нобелиат и человек востребованный: «Разве можно сбросить со счетов эти двенадцать лет и их результаты или сделать вид, что их вообще не было? Достаточно тяжким, достаточно ошеломляющим ударом была в тридцать третьем году утрата привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества, сопровождавшаяся постыдной кампанией отлучений и отречений на родине. Я никогда не забуду той безграмотной и злобной шумихи в печати и на радио, той травли, после которой я только и понял по-настоящему, что обратный путь мне отрезан. Достаточно тяжело было и дальнейшее — скитания из одной страны в другую, хлопоты с паспортами, жизнь на чемоданах, когда отовсюду слышались позорнейшие истории, ежедневно поступавшие из погибшей, одичавшей, уже совершенно чужой страны. Всего этого не изведал никто из вас, присягнувших на верность “осенённому благодатью вождю” (вот она, пьяная образованность, — ужасно, ужасно!) и подвизавшихся под началом Геббельса на ниве культуры. Что всё сложилось так, как сложилось, — дело не моих рук. Вот уж нет! Это следствие характера и судьбы немецкого народа — народа достаточно замечательного, достаточно трагически интересного, чтобы по его милости многое вытерпеть, многое снести. Но уж с результатами тоже нужно считаться, и нельзя сводить дело к банальному: “Вернись, я всё прощу!” Прямо скажу, я не вижу причины отказываться от выгод моего странного жребия, после того как испил до дна чашу его невыгод».
Но Манну по крайней мере не грозил маккартизм. А Брехта догнали в Штатах те же силы, которые преследовали его на «старом континенте», только под новой маской. Сын его, как и дети Манна, предпочёл остаться в США, а Брехт переехал в Париж, оттуда — в Цюрих и только в 1948-м — в Восточный Берлин, где ему предложили наконец свой театр. О том, почему он выбрал Восточный Берлин, где появилась возможность работать, он высказался с обычной своей определённостью: «В городе А. меня пригласили к столу, но в городе Б. позвали на кухню». Здесь он бедствовал от цензуры, от упрёков в формализме и декадансе, разоблачение нацизма тоже не приветствовалось — надо было сосредоточиться на славном будущем, а не на, так сказать, сложном прошлом. Куда охотней его ставили в ФРГ. В пятидесятые Восточная Европа взволновалась — случились берлинские события 1953 года (забастовки, манифестации). До венгерских масштабов (1956) не дошло, но манифестанты фактически осадили ЦК Социалистической единой партии Германии. Брехт увидел в этих волнениях рецидив фашизма, ностальгию по нему — и взял сторону коммунистов; наладить отношения с коммунистами это не помогло, а вот в ФРГ и Австрии ему объявили бойкот и ставить перестали. Уже после смерти Сталина Брехт получил Сталинскую (впоследствии Ленинскую) премию «за укрепление мира между народами», но получить её предпочёл в швейцарских франках. На торжественное награждение прилетел в Москву, нашёл советский театр отброшенным на 50 лет назад, встретился с несколькими старыми друзьями, вышедшими из лагерей благодаря Хрущёву, и окончательно разочаровался в СССР. Умер на прогонах «Кавказского мелового круга» перед лондонскими гастролями. В завещании запретил торжественные похороны. В здании его театра «Берлинер ансамбль» Эрнст Буш спел его песни под аккомпанемент рояля Ганса Эйслера, игравшего за кулисами.
Наиболее известны во всём мире пьесы Брехта «Трёхгрошовая опера», «Добрый человек из Сычуани», «Барабаны в ночи», «Карьера Артуро Уи, которой могло не быть», «Мамаша Кураж и её дети», «Кавказский меловой круг», «Турандот, или Конгресс обелителей» — всего больше 30. Он автор нескольких книг стихов и песен, писал рассказы и скетчи. Жён и любовниц было у него множество, и большинство спутниц он привлекал к литературной работе либо театральным проектам; полноправными его соавторами были любовница-переводчица Элизабет Гауптман, жена-актриса Елена Вайгель, музыкантша и стенографистка Маргарет Штеффин, актриса Рут Берлау, актриса Кэт Райхель, младше Брехта вдвое… Это неутомимое любострастие в сочетании со столь же неутомимым сочинительством и театральным строительством заставляет вспоминать Мольера, они и прожили примерно поровну, и если Брехт со своим гаремом, собственным театром и смертью на прогоне на кого-то похож, то именно на этого реформатора европейской комедии, заклеймившего всякого рода тартюфство; но у Мольера был Луи Каторз, сиречь XIV, с его 72-летним правлением, «король-солнце», при котором можно было игнорировать даже кабалу святош. У Брехта не было и не могло быть покровителя, ХХ век не предполагал такой ниши, — Булгаков искренне полагал, что сможет быть Мольером при Сталине, но жестоко обманулся. Брехт подобных иллюзий не имел. Мольер ХХ века переезжал в среднем раз в три года и нигде не обрёл родины. В отрицании всякого рода тоталитаризма, в развенчании всех патриотических культов и всех казённых добродетелей он зашёл, пожалуй, дальше всех современников.