Константин Бранкузи. В поисках красоты
Расставшись со скромной пианисткой, Бранкузи утратил интерес к любви. Однажды знаменитый скульптор с тоской и раздражением признался, что власть над ним Веры, которую он назвал "ведьмой", оказалась настолько велика, что после разрыва с ней Константин никогда больше не коснулся ни одной женщины.
Джон навсегда запомнил тот день. В начале пятидесятых ему было семнадцать и он не расставался с фотоаппаратом. За пару лет до того мать, пианистка Вера Мур, решила: сын уже достаточно взрослый, чтобы узнать тайну своего рождения, и сообщила, что отец Джона — знаменитый скульптор Константин Бранкузи, легенда ХХ века. Спокойно добавив, что с самого начала тот отказался признать наследника, а их долгий роман давно перешел в дружбу.
Вера жила с сыном в пригороде Парижа, утром собралась в центр, и Джон предложил подвезти ее на своей первой машине, подержанной малолитражке. Остановились у мастерской в тупике Ронсен, женщина вышла, постучала в дверь. Дальнейшее происходило словно в замедленной съемке. Открыл бородатый старик, они с Джоном встретились глазами. Внезапно до юноши дошло, что перед ним — отец. И прежде чем дверь за матерью затворилась, каким-то безотчетным движением он схватил висевший на шее фотоаппарат и нажал на кнопку. И пусть нечетко, в движении, но удержал единственное мгновение, когда отец на него смотрел.
Джон Мур скончался в прошлом году. Ему было восемьдесят два. Ту историческую пленку он почему-то не проявил, и она затерялась. Сын великого Бранкузи никогда не претендовал ни на признание, ни на наследство, крайне редко давал интервью и лишь несколько лет назад согласился сняться в документальном фильме румынского режиссера Ионуца Теяну «В поисках потерянного отца». Жил Мур в Париже — городе, где его родитель обрел славу.
В наши дни отпечаток гения Бранкузи можно встретить повсюду — в архитектуре, моде, ювелирных украшениях, детских конструкторах и шахматах. Его последователи считают, что без влияния скульптора не было бы знаменитого лондонского небоскреба-огурца или Херст-тауэр в Нью-Йорке, модельеров Эльзы Скиапарелли и Жан-Шарля Кастельбажака, даже развивающих деревянных игрушек. Цены на произведения Бранкузи бьют мировые рекорды — в мае на аукционе Christie’s в Нью-Йорке бронзовый шедевр «Спящая муза» ушел с молотка за 57,3 миллиона долларов, причем цена выросла вдвое от изначальной за девять минут, побив лоты Пабло Пикассо и Марка Шагала! Когда-то скульптора звали Константин Брынкуш. Он родился 19 (по другим источникам 21) февраля 1876 года на юго-западе Румынии, у подножия Карпат, в селе Хобица — в крестьянской семье. Пятеро братьев. Низкая темная избенка, крохотные окна которой почти не пропускают света. Закопченные стены, потрепанные домотканые половики. Грязь. Холод и голод. Побои.
Еще ребенком — ему не исполнилось и десяти — Константин уже работал «мальчиком», так называли посыльных. Бегал с утра до вечера с поручениями местного гончара и скобаря за кусок хлеба и мелкую монетку. Гончар научил паренька лепить — это посчитали везением даже обитатели Хобицы: такой маленький, а уже, почитай, профессия в руках, которая всегда прокормит. Лепкой дело не ограничилось: после работы, оттягивая неизбежное возвращение в темную лачугу к шумным скандалам и дракам с братьями, Константин задерживался в лесочке и вырезал что-нибудь из дерева. Это искусство, кажется, было в крови у каждого жителя Хобицы — тамошняя резьба испокон веку являлась национальной гордостью.
И однажды случилось невероятное: поделки Константина попались на глаза случайно проезжавшему через Хобицу знатоку. Как уж удалось убедить семейство Брынкуш, неизвестно, но только двенадцатилетний мальчуган навсегда покинул семью. Талантливого подростка взяли в первый класс художественной школы Крайова, главного городка жудеца (района) Долж. Там он не только учился, но и работал — то разносчиком, то официантом. А в свободное время ухитрялся заниматься резьбой, например смастерил скрипку и выучился на ней играть. Музыку Константин любил, но даже представить себе не мог, что наступит день и он познакомится с самыми оригинальными композиторами предстоящего века.
После окончания школы Брынкуш отправился в Бухарест, казавшийся ему тогда центром мира. Все повторилось. Трудолюбивый юноша поступил в Национальную школу искусств, где проучился четыре года. Живя в столице, он брался за любую работу, ухитряясь откладывать какие-то деньги.
Ему двадцать пять, и жизнь представляется цепочкой унижений и препятствий. Бухарест, как прежде Хобица и Крайова, не принимает, выталкивает, обрекает на опостылевшую нищету и тоску. И однажды он принимает решение. Все имущество умещается в маленьком заплечном мешке, за пазухой — огромным трудом скопленные гроши. Константин в последний раз оглядывается на безразличный город и уходит — пешком. Много позже его будут сравнивать с Михаилом Ломоносовым, великим самородком, так же, пешком, преодолевшим трудную дорогу к своей мечте.
Сначала он придет в Мюнхен, а спустя два года, в 1904-м, доберется до Парижа. И судьба, впечатленная крестьянским упорством, наконец улыбнется. Париж, в который жарким летним днем вошел Константин, совсем недавно изменил облик в соответствии с новой эпохой: над ним высится Эйфелева башня, под землей проходят первые линии метро. В самом воздухе чувствуется запах перемен — и первым делом Брынкуш изменит фамилию и станет Бранкузи? — на французский манер. Столица Франции первого десятилетия ХХ века, казалось бы, неминуемо должна была ошеломить бедняка-провинциала. Сверкающая, пышная, вся в огнях, притягивающая людей искусства. Здесь все самое модное, новое! Но крепкий румынский парень, мрачноватый и молчаливый, совершенно не испытывает робости. У него есть цель. Ее трудно выразить словами, он просто страстно хочет ваять, вот и все. Пока еще Константин работает в реалистическом жанре — создает портреты в гипсе и камне.
Он поступит в Парижскую школу изящных искусств, по-прежнему не гнушаясь любого заработка, решится принять участие в паре выставок молодых художников, а в 1907 году получит предложение мечты — стать ассистентом великого Родена. Да, Бранкузи прекрасно знаком с классическими принципами ваяния — школа, которую он прошел, строилась на античных канонах. Он умеет создавать милые салонные работы, но всем существом чувствует: это отживает, это не его. Всего месяц спустя Константин совершит немыслимое — вежливо поблагодарит мэтра и уйдет на вольные хлеба. Немногословный и несентиментальный, позже он объяснит свое решение коротким афоризмом: «Другие деревья не могут расти в тени дуба». В качестве прощального жеста Бранкузи в том же 1907-м создал «Поцелуй», в каком-то смысле вдохновленный легендарным произведением Огюста Родена, и впоследствии неоднократно воспроизводил его в разных интерпретациях и материалах. Поразительное чувство времени и новых веяний повернуло Бранкузи к авангарду. И очень быстро знатоки заговорили о том, что он ни много ни мало заново запустил историю скульптуры.
Поселился Константин в знаменитом «Улье» на Монпарнасе в крошечном Данцигском проезде — общежитии нищих художников. Кроме них, впрочем, тут обитали актеры, ремесленники, торговцы, беглые русские революционеры, поэты... «Ульем» дом назвали за причудливую архитектуру: шестнадцатигранная ротонда с большим окном на каждой стороне с виду и впрямь походила на пчелиные соты. Именно это место станет колыбелью так называемой парижской школы. Всего двадцать четыре треугольные комнатки, вокруг — домики для семейных художников, поодаль — еще одно трехэтажное здание с мастерскими и ангар любительского театра: весь комплекс, окруженный акациями, насчитывал около ста сорока студий. Водопровода, газа и электричества не имелось, зато аренда обходилась в копейки, причем владелец здания, скульптор-филантроп Альфред Буше, относился к творцам с пониманием и за просрочки никого на улицу не выбрасывал.
Каминов нет, кто побогаче, покупает уголь и топит печурку, выводя трубу в окно. За водой нужно спускаться под лестницу. Но эти неудобства никого не волнуют: впоследствии бывшие жильцы будут вспоминать проведенное в «Улье» время как счастливую пору молодости, дружбы и куража.
Кого только не было среди жителей «Улья»! Леже, Шагал, Ривера, Штеренберг, Цадкин... Они были смелы, голодны, щедры на похвалы и работали как проклятые. Жизнь била ключом: в соседней мастерской рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под мандолину, у евреев жарко спорили, русские нигилисты пили водку с поляками... Не снимавший даже летом привезенной из России шубы Хаим Сутин тяжело поднимался по лестнице, прижимая к груди связку выпрошенных на рынке тухлых цыплят для натюрморта, а Марк Шагал ночи напролет при свете керосиновой лампы сидел за холстами из распоротых ночных рубашек. Слух о том, что кто-то разжился деньгами, немедленно разносился по дому, и все бежали занимать. В «Улье» дневали и ночевали, практически не возвращаясь на свои квартиры, Модильяни, Эренбург, Кандинский и Волошин, играли в шахматы, пили дешевое вино. У консьержки мадам Сегонде можно было в случае крайнего безденежья выпросить миску вечно кипевшего на крохотном примусе овощного рагу... Эта коммуна на несведущего посетителя производила впечатление сумасшедшего дома. Вот художник Сэм Грановский по кличке Ковбой распахивает окно второго этажа с воплем «Я гений, я гений!!!» Вот индус, имени которого никто не знает (по слухам, родственник махараджи), внезапно устраивает светский прием с шампанским. А вот смуглый гигант Диего Ривера размахивает мексиканской тростью, а рядом — высокая блондинка с экзотическим псевдонимом Маревна: в эту барышню, которую на самом деле величают Марией Воробьевой-Стебельской, все влюбляются и назначают ее русской музой парижской школы...