Искусство уничтожения
Как художники после Второй мировой отказались от созидания и занялись разрушением
Опыт Второй мировой войны показал, что многие аксиомы культуры — вовсе не аксиомы. Так, например, оказалось, что искусство не обязательно равняется созиданию: искусство может означать разрушение, не разрушение отживших форм, а разрушение как эстетический и этический принцип.
Человек в противогазе, защитных очках и каске берет в руки кисть с длинным черенком, макает в краску и принимается наносить мазки на большое белое полотно, натянутое на раму. В этот момент и начинается перформанс. То есть человек в противогазе, очках и каске с кистью у холста перформансом еще не был, хотя зрителя уже приучили к подобным зрелищам: Джексон Поллок брызжет алкидной эмалью на стекло в фильме Ханса Намута, Жорж Матье артистично пляшет перед холстом в какой‑то французской телепередаче. Но перформанс Густава Мецгера, человека в противогазе, очках и каске, происходит непосредственно на холсте: вместо мазков на нейлоновом полотне остаются дыры, дыры растут, полотно скукоживается и исчезает на глазах, конфликт фигуры и фона разрешается в обоюдной аннигиляции, так что в финале спектакля открывается прекрасный вид на собор Святого Павла и Темзу с набережной Бэнксайд. Мецгер называл это «кислотной живописью действия» — в качестве краски он использовал соляную кислоту. И термин «живопись действия», введенный в оборот Харольдом Розенбергом, обретал новый смысл в мецгеровских демонстрациях «саморазрушающегося искусства», как, впрочем, и термин «живопись руин».
Фотографии из Ковентри после первых бомбардировок люфтваффе не оставляли сомнений в том, что в ближайшие годы культурный пейзаж Европы изменится кардинально — станет пейзажем руин. Абстрактная логика подсказывала, что в искусстве после войны должны возобладать конструктивные тенденции — с пафосом восстановления и строительства. Но фотографии из лагерей уничтожения отменили рациональность, смысл и абстрактную логику со всеми ее дедукциями. «После Освенцима чувство противится утверждению позитивности наличного бытия, видит в нем только пустую болтовню, несправедливость к жертвам; чувство не приемлет рассуждений о том, что в судьбе этих жертв еще можно отыскать какие-нибудь крохи так называемого смысла; это стало объективностью после событий, которые приговорили к оскорблениям и насмешкам конструкцию смысла имманентности...— писал Теодор Адорно в „Негативной диалектике“.— После Освенцима любая культура вместе с любой ее уничижительной критикой — всего лишь мусор. В своих попытках возродиться после всего того, что произошло в ее вотчинах и не встретило сопротивления, культура окончательно превращается в идеологию, которой она потенциально и была… Тот, кто ратует за сохранение культуры, пусть даже виновной во всех грехах, пусть даже убогой, тот превращается в ее сообщника и клеврета; тот, кто отказывается от культуры, непосредственно приближает наступление эпохи варварства; и именно в этом качестве культура и разоблачила самое себя».