Коллекция. Караван историйСобытия
Урал Хазиев. Все это рок-н-ролл
Когда Алла Пугачева приехала в рок-клуб, я сидел недалеко от нее. Она задумчиво слушала Борю Гребенщикова и ничего не понимала. Рядом был Виктор Резников и объяснял ей на ухо смысл песен, почему Боря так выглядит, почему у него такая философия. Пугачева только кивала.
Меня зовут Джимми. По паспорту я Урал Хазиев, но в юности носил длинные пышные волосы, разноцветные рубашки и джинсы клеш. Наверное, чем-то походил на Джими Хендрикса — так и нарекли. Я жил тогда в Уфе, и было мне лет четырнадцать, когда впервые оказался среди неформалов.
Изначально было понятно, что я буду в этой тусовке. Вера в советские ценности у меня пошатнулась еще в детстве. У соседского мальчика отец работал за границей. Какие он привозил игрушки — дух захватывало! Потом я приходил домой, смотрел на наши пластмассовые чудовища и чуть не плакал. Раз у нас все так хорошо, как говорят по радио и телевизору, почему все вокруг такое убогое? Наверное, нас в чем-то обманывают.
Еще совсем зеленым пацаном я увлекся дизайном. Так как мама работала в кинотеатре, ходил на все импортные фильмы. Даже на политические итальянские скучнейшие детективы, порезанные советской цензурой. Мне было интересно рассматривать мебель, автомобили, одежду, картины. Меня потрясала эта эстетика, так что советские ценности окончательно померкли. Тем более что были знакомые, привозившие настоящие заграничные роскошные джинсы. Ну кто после них будет носить брюки фабрики «Красная заря»?
Отец у меня был убежденным антикоммунистом. Что удивительно — это никак не сказалось на его карьере. Он окончил Уфимский нефтяной институт и всю жизнь проработал на одном предприятии, у него одна запись в трудовой книжке. А вот на маме отразилось. Ее хотели сделать директором кинотеатра, но люди из КГБ тихонько возразили: «Судя по всему, Хазиева, вы попали под тлетворное влияние мужа и сына». Тогда я уже вовсю хипповал, так что карьеру в родном кинотеатре мама не сделала.
В семидесятые годы прошлого века в Уфе бурлила неформальная жизнь. В нашем городе тусовка собиралась на углу Коммунистической улицы и улицы Ленина, в сквере. Там были хиппи, пижоны, старые стиляги, коллекционеры винила — все более-менее «модные» люди рано или поздно приходили в сквер.
Как-то естественно влился в тусовку: я же собирал пластинки, их надо было где-то менять. Тогда молодежь еще не делилась на группы, все варились в одном котле, так что через две недели я знал большинство тусовщиков по именам. Жизнь не таких как все была опасной. Периодически на нас нападали хулиганы, жители Уфы относились к неформалам сурово: за одну маленькую дырочку или заплатку на джинсах могли побить. Кое-кто ходил даже с камнями в карманах.
Американские джинсы были тогда дорогими и очень престижными, поэтому рвать и старить их специально никто не собирался. Но они красиво вытирались со временем и рвались сами, джинса была качественной, это вам не сегодняшняя дерюжка!
Сообщество хиппи называлось тогда Системой, а места, где можно остановиться у близких по духу, — вписками. Так как я был в Системе — начал колесить по стране. Сначала выезжал в Прибалтику, потом уже в Москву и Ленинград на концерты. Все они происходили в живописных местах, но нас часто винтила милиция. Помню, из Прибалтики хиппи и меломанов вывезли на поезде и сразу выкинули на первой российской станции. К слову, в Уфе движение хиппи было очень популярным. Может, благодаря моему старшему другу отцу Борису Развееву. Он был христианином и первым уфимским хипаном.
Из своих поездок я привозил новую музыку. Быстро подружился с питерскими ребятами и наводнил Уфу качественными записями. Я притащил домой первые альбомы «Кино» и «Аквариума», «Странных игр». А в Уфе были и свои звезды, уже тогда заявила о себе группа «ДДТ».
Раньше еще не было такого понятия, как продюсер, но по сути я стал продюсером «ДДТ». Когда мы сделали первые записи группы, в них принимал участие самый знаменитый тогда гитарист Рустик Асанбаев. Вместо презентации мы решили провести что-то типа дискотеки для своих, где среди прочих песен прокрутим и Юру Шевчука. Идею дискотеки предложил сосед — комсомольский вожак. «Да ты что?! Нас сразу разгонят или повяжут», — замахал я руками. Но отказаться не получилось: мне вручили билеты для распространения.
Как я уже сказал, крутить «ДДТ» было опасно. Что мы натворили, я понял, войдя в зал. Там сидели половина «наших», а половина — шпаны. Поставили музыку, танцевали, между тем включили и «ДДТ». И... никто не поверил, что это уфимская группа. Рустик Асанбаев, помню, пытался объяснить двум симпатичным девицам, что это он играет на записи, те смеялись. А санкций никаких, слава богу, не последовало.
Предыстория нашего сотрудничества с Юрой проста. Мне — хиппи, православному отцу Борису, художнику и музыканту Шевчуку невозможно было не встретиться в одном городе. Мы были очень разными, но сошлись и не расставались. Песни Юры произвели на меня сильное впечатление, мне очень понравились рабочие записи «ДДТ». Конечно, тут же стал их копировать и рассылать друзьям по стране, о группе узнали. Первый альбом «Периферия» мы записывали нелегально: ночью, на телевидении, прокравшись мимо спящего охранника. Увы, когда начались гонения, звукооператор уничтожил оригинал.
Юрка на вид был типичным музыкантом: мятые серые брюки, серая рубашка, усы, очки, боевой, задорный. Он уже был очень умен. Обычно приходил ко мне вечером, мы садились на кухне и до утра болтали. Обсуждали пластинки, фильмы, если доставалась какая-то дефицитная книга, делились мнением о прочитанном. У Юры был необычный взгляд на жизнь. С ним до сих пор интересно общаться. Его друзья — дети высокопоставленных башкирских чиновников — критиковали Юру за то, что он связался с хиппи, результатом этого стала песня «Хиппаны». Шевчук ведь тоже из непростой семьи. Его папа был парторгом крупного нефтеперерабатывающего завода, а мама журналистом. Слава богу, в свое время родители его поняли и поддержали.
Забавно: он всегда был уверен в том, что будет выступать на стадионах. Прямо так и говорил. Меня эта уверенность поражала: на дворе эпоха СССР, сидим в подвале никому не нужные, все под запретом, был официально запрещен даже звук fuzz у гитары — а он про стадионы. Кстати, Шевчук поначалу рвался в Москву, но когда я уехал в Ленинград, всеми силами старался перетащить его с собой. Аргументом стали последние события в Уфе и то, что в Питере с концертами и музыкантами было получше. Я считал, что ему срочно нужно уехать, пока не посадили. Юра сопротивлялся, почти год мы переписывались, и я победил.
В Уфе тогда реально творилось нечто страшное. Всю нашу хипповскую тусовку — видимо, пришел приказ из Москвы — вдруг начали сажать. У меня дома был обыск, пришли два мента и один в штатском. В протоколе было двадцать шесть пунктов изъятия, в том числе и американский флаг, о котором пришлось соврать, что я сам его расписал. Обыск был одновременно у всей нашей братии, к коей Юра, слава богу, не принадлежал. У кого-то нашли траву, у кого-то мак или «идеологически чуждую литературу». На всех завели дела.
Ребята сказали: «Тебе надо уехать хотя бы на год, а то тоже под суд пойдешь». Один наученный жизнью московский диссидент посоветовал: «Выпишись из квартиры, уволься с работы и в тот же день улетай. И ни одному человеку не говори об этом». Вечером перед отъездом я пригласил друзей посидеть, а по телевизору заместитель прокурора Башкирской АССР ведет передачу: кто такие хиппи. Нас обвиняли в фашизме, в сектантстве, во всех грехах и почему-то вместо западных хиппи показывали панков.
В общем, я улетел, а на родителей вскоре посыпались повестки. Маму и папу вызывали на допросы и на суд к Борису Развееву, потому что он часто бывал у нас дома. История этого уникального человека заслуживает отдельного рассказа. Будучи хиппи, он в итоге стал священником, но идеалы юности с Библией ухитрялся совмещать.
Борис — первый хиппи Уфы, он создал и развил нашу Систему. Знали его все — от неформалов до уголовных авторитетов — и очень уважали. Еще когда он был хиппи, ходил в церковь петь в хоре и уже был христианином. Но учитывая его репутацию, никто не хотел Бориса рукоположить. Потом в Уфу назначили нового владыку, тот быстро заметил Борю и поинтересовался: «Что за человек там поет?» Ему рассказали. Владыка его вызвал, поговорил и сразу рукоположил. Через много лет патриарх Алексий II на Пасху наградил Бориса наперсным крестом с украшениями.
Сидел Развеев два раза. Первый — за то, что летал по чужому студенческому билету на самолете в Москву: мол, обманул государство, билет стоил дешевле. На самом деле это был лишь повод. В 1984 году, после моего отъезда, его посадили снова. Обвиняли уже в антисоветской пропаганде и в сектантстве, отправили в уголовную зону, чтобы оттуда не вышел. Однако все башкирские авторитеты его знали, поэтому какое-то время он сидел спокойно. Когда в колонии уже стало невыносимо, Борис написал письмо Михаилу Горбачеву. Мы никогда не узнаем, возымело это письмо действие или так совпало, но вскоре поступил приказ: освободить Развеева по УДО. Боюсь, иначе до воли друг просто не дожил бы.
В конечном итоге, послужив на родине, из Уфы Боря уехал в Москву, работал в храме на Ваганьковском кладбище. Потом перебрался к детям в Геную, купил себе там квартиру. Умер Боря десять лет назад. Я слышал, что о его жизни хотят издать книгу.
Но вернемся к Шевчуку. Как уже сказал, я улетел в Ленинград и остался на свободе. Поняв, к чему идет дело в Уфе, написал Юрке очередное письмо: мол, нас всех разогнали, теперь у КГБ остался только ты. Через два месяца его реально стали таскать. Прессовали серьезно: требовали подписать бумагу, что он больше не будет писать песен. Конечно, ничего Шевчук не подписывал, сказал: «Я подумаю...» С чувством юмора у Юры все было в порядке, но все-таки он решился из города слинять.
Сначала уехал в Череповец, выиграв какой-то музыкальный конкурс. В Череповце нашлась хорошая аппаратура, и Юра сделал приличные новые записи. С этими пленками он ранним утром и ворвался ко мне — вернее в квартиру Саши Кондрашкина, знаменитого барабанщика, который играл тогда в «Аквариуме», а я у него временно проживал.