Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Борис Хвошнянский: «Терпеть не могу картошку Al Dente»
Кроме таланта и работоспособности, режиссерами востребована еще и его средиземноморская внешность, позволившая воплотить на экране череду итальянцев, французов, греков и, как не без иронии замечает он сам, «удивительное дело — даже евреев!» А в последние пару лет у нашего героя нет отбою от желающих поделиться наблюдением, до чего же он похож на Дауни-младшего...
— Итак, наш собеседник — самобытный, разноплановый российский актер Борис Хвошнянский.
— Забавно вы меня представили. Но что есть, то есть — путают нас с Робертом. Когда я был круглее и без растительности на лице, сходство не так бросалось в глаза, а сейчас мы как близкие родственники, а то и вовсе однояйцевые близнецы. На кинофоруме «Меридианы Тихого» во Владивостоке то и дело слышал шепот за спиной: «Да он это, я тебе говорю! Фестиваль-то международный!» Подходили, спрашивали на английском: «Это вы?» Отвечал предельно серьезно: «Да, это я». Далее следовали селфи, улыбка, рукопожатие, «Железный человек, не умирай»...
В какой-то момент как с цепи все сорвались. В Эрмитаже подошли две дамы-соотечественницы:
— Роберт, здравствуйте! Рады вас приветствовать в Санкт-Петербурге!
— Добрый вечера! — отвечаю на ломаном русском. — Я тоже несказанно радый!
— О, вы так хорошо говорите по-русски! Можно с вами селфи?
Только дамы удалились, подходит супружеская пара — то ли японцы, то ли корейцы. С той же просьбой. Ну что мне жалко, что ли, для братьев наших — в прямом смысле слова — меньших? Допускаю, иностранцы знали, что я не вполне Дауни (их же, басурман, не поймешь) — просто увидели похожего на него русского и сделали свой и мой день прикольным. Осталось загадкой: то ли я играл в их игру, то ли они — в мою. А вообще, мне это сходство фиолетово: пускай Роберт парится на сей счет.
— К слову о героях-иноземцах. В сериале «Собор», премьеры которого никак не могут дождаться зрители, вас сначала утвердили на роль итальянского архитектора, а потом вдруг «перебросили» на Ивана Мазепу — так и было?
— Благополучно попробовавшись на архитектора Трезини, проектировавшего Преображенский собор, ждал начала съемок, когда раздался звонок: «Ты утвержден, но на Мазепу». И тут же перед мысленным взором встал портрет гетмана — тот, где он похож на человекообразную крысу: выдающиеся вперед и разъезжающиеся в стороны зубы, перпендикулярные черепу уши, маленькие близко посаженные глазки. Воплощенное уродство. Себя писаным красавцем скромно не считаю, но не до такой же степени...
В Интернете кроме этого, самого растиражированного, нашел массу других, более ранних портретов Ивана Степановича и понял: мой герой чрезвычайно многолик и в определенном возрасте был вполне даже ничего себе. Убедившись, что ломать уши и ставить виниры не придется, успокоился, но тут пришла новая беда — в первом варианте сценария с Карлом XII Мазепа разговаривал на шведском. Немецкий я бы еще худо-бедно сдюжил, но выучить несколько абзацев на шведском — каторга.
С собственной нелегкой участью примиряла совсем уж несчастная доля, выпавшая актеру Павлу Рассомахину, игравшему короля Швеции, — тому нужно было произносить длинный монолог, сидя в повозке и глядя прямо в камеру. Я видел в его глазах бегущую строку с написанной русскими буквами абракадаброй, которую бедолаге нужно произнести, соблюдая образ. К счастью, во втором варианте сценария Мазепа заговорил уже на русском, то и дело вставляя ругательства на польском и малороссийском. Это мне уже было близко.
Зрителю не стоит ждать глубокой разработки образа Мазепы, в сериале это незначительный персонаж, данный пунктиром. Нырять глубоко не было ни смысла, ни возможности: стояла задача подать эпизоды с гетманом ярко, с энергией боевика, чтобы никто не заснул, — вот и все.
Похожая ситуация сложилась и с другим моим героем — адмиралом де Рибасом в фильме «Бедный, бедный Павел». Опять не та роль, что дает возможность поразмышлять и открыть что-то в себе самом, но все же я благодарен прекрасному режиссеру Виталию Мельникову за возможность окунуться в другую эпоху — с ее интригами, тайнами, заговорами, иными манерами и в конце концов стилем в одежде, строем речи. И особенно за встречу на площадке с Олегом Ивановичем Янковским.
До сих пор вижу его как наяву: с вечной трубкой, непоколебимо спокойного, дружелюбного, с полуулыбкой на губах и почти ленинским прищуром. Я, молодой и совсем зеленый, был насмерть перепуган близостью такой легендарной фигуры, Олег Иванович это видел и давал понять: не тушуйся, все нормально. Его покровительственно-ироничное отношение, обращение «Борька» или «Бориска» воспринимались мной как расположение, я чувствовал — пусть дистанцированное — тепло с его стороны.
В жанре исторического кино есть работа, которая стоит особняком, считаю ее для себя важной и значимой — Борис Шумяцкий в сериале «Орлова и Александров» Виталия Москаленко. Глубокая, противоречивая, трагическая личность и образ, очень профессионально и тонко прописанный в сценарии. Вот к началу этих съемок я взахлеб перечитал множество воспоминаний о первом руководителе советского кинематографа, изучил массу документов. Чем больше знаю о герое, тем убедительнее моя работа на экране. В таких случаях выезжать только на сценарии или на режиссере непозволительно — иначе кто я? Не люблю батраческую деятельность.
— Знаю, что у вас — скажем так — был не самый прямой путь в профессию.
— Точно. Начнем с того, что родители были инженерами-физиками и трудились в научно-производственном объединении, разрабатывавшем клапаны для топливных систем, в том числе тех, что устанавливались в ракетных двигателях. Папаня дневал и ночевал на Байконуре, а мама стояла у кульмана в КБ.
Талантливый конструктор Анатолий Семенович Хвошнянский ушел из НПО в школьные преподаватели физики, черчения и труда вскоре после смерти Брежнева, когда отрасль, на которую работал, начала стремительно загибаться. Отсутствие новых заказов и надежды, что в скором времени его творческий потенциал может быть востребован, переживалось отцом очень тяжело, а потом оказалось совсем невмоготу...
Став учителем, во время школьных каникул он находил разрядку в путешествиях: любил рвануть на машине по Прибалтике, вокруг Байкала. Всегда один, без попутчиков. В 1989 году впервые махнул на своих «жигулях» в Европу. Незнание языка не страшило — прекрасно обходясь жестами, мимикой и подручными средствами, папа обзавелся массой знакомств по ту сторону железного занавеса и потом дважды в год отправлялся к кому-нибудь из новых друзей погостить.
Мама доработала в НПО до пенсии, а потом устроилась в Государственную публичную библиотеку, чему бесконечно рада — ей, страстной любительнице чтения, там самое место. Марина Соломоновна, как и муж, одиночка. Отец на полтора месяца уезжает в Голландию, мама, взяв отпуск, тут же кота под мышку — и на дачу. Сидит под любимой березой: читает или слушает музыку. Ни гостей из Питера, ни соседей-визитеров. Бывает, звоню:
— Мам, хочу к тебе приехать — давно не был.
Она:
— Давай через месячишко.
Вообще непонятно, каким ветром маму занесло в инженеры: ее настоящее призвание — музыка. В юности окончила школу по классу фортепиано, блестяще исполняла сложные классические произведения, а потом зачем-то пошла в технари. Обнаружив у меня в детстве хороший слух, родительница решила, что такие уши не должны пропадать зря и вот он — шанс исправить собственную ошибку молодости. Лучшие годы были потрачены ею на обучение меня, совсем необучаемого — не вследствие тупости, а из-за лени, разумеется, и из-за отсутствия мотивации. Какая нотная грамота, какие клавиши, когда за окном все гоняют мяч?!
В конце концов заявил: «Мама, сил моих больше нет! Ни на Чайковского, ни на Шопена! Пора завязывать!» Мама посмотрела на себя в зеркало, посчитала количество седых волос — и отпустила. К моменту освобождения футбол меня еще интересовал, но не слишком — уже разглядел в себе служителя искусства. Выбрал хореографию: тоже занятие с участием ног, но более творческое. В лучшем во всем Питере коллективе «Юный ленинградец» прозанимался народными танцами восемь лет. В качестве поощрения некоторых участников отправляли в Артек, где мне довелось защищать на конкурсе честь дружины. Вместе с партнершей заняли первое место и получили по огромной медали из непонятного сплава.
После девятого класса, хоть возраст еще не позволял, решил в качестве пробного шара: «А в ту ли дверь собираюсь ломиться?» — пройти прослушивание на актерском факультете ЛГИТМиКа, где набирал курс Додин. Выучил целиком монолог Хлопуши из есенинского «Пугачева», басню, какой-то прозаический отрывок — и вперед. Не знал, что надо подготовить еще и танец, и песню, поэтому когда вконец расстроенному из-за прерванного монолога Хлопуши велели спеть, истерично грянул а капелла: «Пусть бегут неуклюже...»
Льва Абрамовича на прослушивании не было, комиссию возглавлял второй педагог курса Валерий Николаевич Галендеев, у которого от такого репертуара сильно вытянулось лицо. Меня отчитали: дескать, молодой человек, вы вообще соображаете, к кому с подобным материалом пришли?! Перед вами сидит целый Галендеев, а курс самого Льва Абрамовича Додина! Вы бы для начала хоть справки навели о мастере, к которому рветесь в ученики!
Фиаско, конечно, меня расстроило, но не настолько, чтобы в следующем году не попытался поступить сразу к нескольким мастерам — в Питере и Москве. Самым большим достижением стало то, что в Школе-студии МХАТ у Евгения Николаевича Лазарева дошел до третьего тура. Вернувшись в Питер, поступил в пединститут имени Герцена на индустриально-педагогический факультет, проще говоря, где готовили учителей труда. Потусив там уныло несколько месяцев и благополучно после первого же семестра вылетев, летом снова принялся штурмовать театральные вузы — и опять безуспешно.
Чтобы не болтаться без дела перед армией, легко, без всякой подготовки поступил на отделение музкомедии в училище имени Римского-Корсакова при Ленинградской консерватории. Вводный курс мало отличался от того, что практикуется в театральных вузах: освоение пространства сцены, постижение азов актерской профессии и взаимодействие с партнером. Три месяца учебы укрепили в намерении после армии снова штурмовать театральный.
Служить попал в танковый полк, в ремонтный взвод. Вряд ли кто-то доверил бы мне перебирать двигатели или даже закручивать гайки, но вот в одно прекрасное утро еще во время учебки новобранцев выстроили на плацу перед начальником гарнизонного Дома офицеров и тот объявил:
— Кто умеет танцевать, петь, рисовать и вообще сильно творческий — шаг вперед. Я сделал три.
— А чего это вы так далеко выдвинулись? — удивился офицер.
— Так я и танцор от бога, от него же и певец, и актер. Еще могу быть писарем и художником.
Что касается последнего, то тут ничуть ни приврал: в школьном УПК постигал оформительское ремесло. В общем, служба — за исключением незначительных моментов — оказалась медом. С молчаливого разрешения начальника Дома офицеров я и еще несколько ребят устроили в подвале что-то вроде общежития: притащили кровати, стол, стулья, оборудовали чайный уголок. Ночевали там, а не в части, где подъем в половине седьмого, и причину своего отсутствия приводили сильно уважительную: дескать, работы через край, то надо к конкурсу агитбригад готовиться, то лозунги писать.
Прокатывало не всегда — случалось, взводный требовал обязательного присутствия на вечерней и утренней поверках. Тут уж выручали солдатская смекалка и некоторые актерские способности. Однажды скатал из ваты шарики, обмазал их медицинским клеем БФ, налепил на физиономию, шею, руки, а сверху облил зеленкой. Вхожу в казарму с мученическим видом:
— Товарищи, ко мне какая-то дрянь прилипла — с головы до ног обметала гнойными прыщами. Вы бы гнали меня в три шеи: вдруг заразный?
Сослуживцы дружно заматерились, замахали руками:
— Вон отсюда! Быстрее!
Под кроватью в Доме офицеров у каждого из счастливых обитателей общаги стоял чемодан с гражданской одеждой, что позволяло при первой возможности пускаться в самоволку. До Питера двадцать пять километров: хоть на автобусе, хоть на попутке полчаса пути — и гуляй по улицам родного города сколько хочешь.
Однако в июле 1988-го, отказавшись от бесцельных променадов, сбегал в самоволку исключительно по делу — на творческие туры в ЛГИТМиК, где актерский курс набирал замечательный педагог Петров. К тому времени я уже казался себе человеком искушенным, многое знал о вузовских мэтрах и очень хотел попасть в ученики именно к Владимиру Викторовичу — интеллигенту до мозга костей, умному, глубокому, проницательному, остроумному, фронтовику. Я чувствовал к нему сильнейшее притяжение и колоссальную симпатию, которые непременно должны присутствовать в обучении, поскольку это процесс сердечный. Когда увидел свою фамилию в списке поступивших — глазам не поверил.
— Ольга Тарасенко, ставшая впоследствии вашей первой женой, тоже училась на курсе Петрова?
— Нет, на курс старше — у Кацмана — Фильштинского. Это была девушка неземной красоты, да и сейчас такой остается, немудрено, что кавалеры вокруг нее роились как пчелы. Мне мои шансы казались равными нулю, однако хватало наглости использовать любой повод, чтобы подкатить к первой красавице института на кривой козе. Оля носила декоративные круглые очки, и притворившись внезапно ослепшим, я шарил в пространстве вокруг нее руками и гундосил: «Позвольте примерить ваши окуляры — вдруг прозрею? Не проводите ли вы меня, слепца, до дому?» Бывало, влезал впереди нее в очереди в студенческой столовой: «Милая, знаю, вы не дадите умереть человеку с голоду, не угостите ли обедом?! И позвольте составить вам компанию за трапезой».
К моему интересу абсолютно не примешивалась ревность: во-первых, у самого имелось до десятка запасных аэродромов, во-вторых, если нет шансов стать единственным — какой смысл ревновать к очередному из толпы? Дежурить у дверей института с цветами, рискуя, что текущий кавалер заставит съесть букет? Вот уж нет, не мой метод! Ольга, разумеется, понимала, с какой целью скачу при встречах козлом — не просто же так придуриваюсь, обращаю на себя внимание. Будь я ей категорически неинтересен — отшила бы в грубой форме. Однако она терпеливо, кокетливо и насмешливо сносила все мои номера, что со временем стало давать надежду.