«Имени такого-то»: роман Линор Горалик об эвакуации психиатрической больницы
В издательстве «НЛО» вышел роман Линор Горалик об эвакуации психиатрической больницы «имени такого-то» в начале Великой Отечественной войны и немецкого наступления в 1941 году. В романе переплетается историческая реальность и поэтический вымысел, самоотверженный подвиг и безумие. Forbes Woman публикует главу из книги
Октябрь 1941 года. Немецкие войска приближаются к Москве, а работающая в тяжелейших условиях психиатрическая больница имени такого-то ждет приказа об эвакуации. В атмосфере тревожного ожидания чувства героев достигают высочайшего накала, а больничный и военный быт становится все более осязаемым. История находящихся в смертельной опасности людей, больных и медиков, превращается в многослойную аллегорию, в которой переплетается военная историческая реальность и поэтический вымысел, самоотверженный подвиг и безумие, страх и надежда. К написанию этой книги автор готовилась много лет, опираясь на историю сложнейшей эвакуации московской больницы им. Алексеева (более известной как «Кащенко»).
Страшнее всего сейчас было попасть к своим, но и на этот случай он заготовил объяснение, над которым бился столько дней и которое так легко пришло к нему сейчас, когда он ковылял под луной, боясь застонать от боли в ноге: вышел в туалет, заблудился, слава богу, что нашел вас, отведите меня, пожалуйста, обратно. «конец, свобода, конец, свобода», — это сейчас не помогало, потому что боялся Борухов не конца, а муки: самый первый страх был — волки, второй страх был — что найдут раньше времени, примут за разведчика и станут пытать, и от этой мысли Борухов останавливался и складывался в три погибели, а мысли о том, что будет, если он дойдет куда надо, были такими, что часть дороги он протелепался с закрытыми глазами.
Отдохнуть он себе дал только дважды — когда понимал, что нога просто не выдержит, — садился на землю и считал: один раз до ста, другой до двухсот, обливаясь пóтом посреди ледяной ноябрьской ночи.
Первое село, то, куда ходил за едой Сидоров, оказалось совсем близко, и можно было остановиться и прямо здесь постучаться в избу, провернуть фокус с «заблудился», может быть, проспать у какой-нибудь жалостливой бабы ночь, может быть, даже поесть, вернуться к утру, сказать своим то же самое. Несколько минут он смотрел на черные избы, держась за живот, чувствуя, как синий переплет упирается краями в ребра, пытаясь отдышаться, а потом со стоном пошел дальше. «конец, свобода, конец, свобода», — нет, не помогало. он не помнил, сколько, по хвастливому рассказу сидорова, было идти до красного, но уже знал, что дойдет, — и когда увидел огни и услышал собачий лай, понял и обмер, и от страха быстро сходил по-большому, не утруждая себя лазаньем в кусты, прямо посреди дороги, отставив больную ногу в сторону.
Он поклялся себе ни при каких обстоятельствах не поднимать руки вверх, поэтому в ответ на щелканье затворов развел эти самые руки — трясущиеся, совершенно чужие — в стороны, словно пребывал в страшной растерянности или собирался станцевать лезгинку, и стал повторять: «Доктор! Доктор!» — старательно демонстрируя под пальто полы чертова халата, и все время, пока его, волочащего за собой раскаленную ногу, вели под дулами в какую-то избу и запирали там, он повторял: «Доктор! Доктор!» — уверенный, что его никто не слышит. его обыскали, но не заинтересовались ничем, кроме паспорта: оружия у него не было.