«Смерти нет — и это, в общем-то, правда»
Один из самых заметных специалистов по русской поэзии XX века, автор «Летейской библиотеки», библиофил и путешественник Александр Соболев стал прозаиком — в «Издательстве Ивана Лимбаха» вышел его первый роман «Грифоны охраняют лиру». Действие разворачивается в «России, слегка отличающейся от исторической»: здесь не случилось Октябрьской революции, а главный герой, молодой человек по имени Никодим, зарабатывает на жизнь тем, что ездит по заброшенным усадьбам красных эмигрантов и посылает им сувениры с родины. Однажды Никодим узнаёт, что его отец — известный писатель, и решает его отыскать, пускаясь в полное приключений и подробнейшим образом описанное путешествие. «Полка» поговорила с Александром Соболевым об альтернативной истории России и русской литературы, сюжетах несуществующих произведений и о том, похожи ли писатели на орхидеи.
«Россия, слегка отличающаяся от исторической» — это мягко сказано. Где в России вашего романа точка бифуркации (Точка бифуркации — в гуманитарных науках — переломный момент или ключевое событие, после которого может поменяться ход истории. Модели альтернативной истории зачастую выстраиваются от точки бифуркации.): Февральская революция, Гражданская война? Насколько вы проработали в уме историю этой России?
Думаю, что осень-зима 1917-го, то есть большевистский переворот захлебнулся, а Временное правительство оказалось чуть менее робким, чем в действительности. Вероятно, им пришлось присягнуть наследнику-цесаревичу и вообще вернуться к монархии, хотя бы номинальной (но всё это я, признаться, восстанавливаю уже задним числом по тем приметам времени, которые просочились в книгу). Отвечать за подробную карту этой России или её исторические хроники я бы не взялся, хотя описывать её в фрагментарных деталях было занятно.
Ваш герой Никодим узнаёт, что его отец — писатель Шарумкин, и читает его рассказы. Каково вам было выдумывать синопсисы его произведений? Придумали ли вы их для романа — или передали Шарумкину какие-то свои несложившиеся замыслы? На кого он похож по манере письма и поведения? (Его ответы в интервью напоминают о «Строгих суждениях» Набокова, а сюжеты произведений — о Кржижановском (Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887–1950) — писатель и драматург. Вырос в Киеве, в начале 1920-х переехал в Москву, где преподавал в студии Камерного театра, работал в издательстве «Энциклопедия», создавал сценарии для кино и рекламы. Кржижановский писал повести, новеллы, пьесы, но большинство текстов при его жизни опубликовано не было. Работал над очерками о москвичах в первый год войны, переводил с польского стихи и прозу. О сборнике рассказов «Неукушенный локоть» можно почитать в нашем списке «Абсурд и остранение».).)
Выдумывать его романы и рассказы было совсем не трудно: только сюжет одного из них (про бедолагу, который пытается переслать себя по почте по частям) я баюкал в памяти довольно давно, чуть ли не с ранней юности; все остальные появлялись в голове ровно в ту же минуту, как надобились для дела. Нет ничего проще, чем придумать маленькую историю или поворот сюжета, — вот чтобы состыковать их вместе и придать им удобоваримую форму, требуется уже то, что советские учителя называли «усидчивость». По манере письма Шарумкин немного похож на Себастьяна Найта, а немного на Эдварда Дриффилда (Герой романа Сомерсета Моэма «Пироги и пиво, или Скелет в шкафу», писатель Викторианской эпохи. История Дриффилда рассказана глазами его младшего современника Уильяма Эшендена, тоже писателя и любовника первой жены Дриффилда — Рози. Современники Моэма находили сходство между героями Моэма и британскими писателями Томасом Харди и Хью Уолполом, однако сам Моэм отрицал это.) и совсем чуть-чуть на Дэниела Бачагалупо (Герой романа Джона Ирвинга «Последняя ночь на Извилистой реке». Дэнни, двенадцатилетний сын повара Бачагалупо, живёт с отцом в глухом поселке на севере Америки и однажды совершает преступление, чем обрекает себя и отца на скитания. Позже Дэниел становится писателем, отчасти повторяя биографию самого Ирвинга: рано становится отцом, учится на писательских курсах Университета Айовы, сотрудничает с Голливудом и, наконец, эмигрирует в Канаду.), — собственно, можно вообразить пространство, где он сейчас находится в обществе этих троих. Кржижановского я читал давно и немного, так что вряд ли какое-нибудь совпадение с ним может быть неслучайным.
Можно ли считать Никодима, ищущего отца, младшим братом Никодима Старшего (Герой романа Алексея Скалдина «Странствия и приключения Никодима Старшего». Роман был опубликован в октябре 1917 года и не переиздавался в советское время. Изначально писался как часть трилогии — «Повествование о Земле», однако продолжение не было написано или утрачено. Исследователи отмечают тематическое влияние «Странствий…» на роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».), ищущего мать?
Нет, Скалдину (Алексей Дмитриевич Скалдин (1889–1943) — писатель, поэт-младосимволист. Был учеником Вячеслава Иванова, близким другом Михаила Кузмина и Георгия Иванова, входил в Петербургское религиозно-философское общество, публиковался в журнале «Аполлон». В 1912 году выпустил единственный прижизненный сборник стихов, а в 1917 году, за месяц до Октябрьской революции, — символистский роман «Странствия и приключения Никодима Старшего», оставшийся тогда незамеченным. После революции был трижды арестован, отбыл ссылку в Казахстане, скончался в Карлаге в 1943 году. Почти всё литературное наследие Скалдина утрачено. Исследователи отмечали влияние его стиля на литературу обэриутов, творчество Андрея Платонова и Леонида Добычина, а также «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова.) я обязан именем главного героя и глубоким интересом к русской стихийной мистике и метафизике, но не более того.
В тексте не раз «впроброс» встречаются герои ваших изысканий: у прогрессивной поэтессы Ираиды Пешель выходит сборник с подзаголовком «Стихетты» (как у Нины Хабиас (Нина Хабиас (настоящее имя — Нина Петровна Комарова; 1892–1943) — поэтесса-футуристка. Ученица Давида Бурлюка и Алексея Кручёных. В 1921 году опубликовала поэтический сборник «Стихетты». Была скандально известна из-за использования ненормативной лексики, получила прозвище «Графиня Похабиас» и провела два месяца в Бутырской тюрьме за публикацию без цензурного соглашения. Позже издавалась под именем Н. Оболенская. В 1937 году была осуждена на 10 лет, отбыла срок в Сиблаге, после освобождения жила в туркменском городе Мары.)), возникает персонаж по фамилии Малишевский (Михаил Яковлевич Малишевский (1896–1955) — поэт, учёный. Преподавал в Высшем литературно-художественном институте им. Брюсова (существовал в 1921–1925 годы), занимался зоопсихологией. Стихи Малишевского получили одобрение Валерия Брюсова, Бориса Пастернака, Эдуарда Багрицкого. В 2020 году издательство «Водолей» опубликовало книгу его текстов, большинство из которых печатается впервые.) — так зовут одного из поэтов, недавно вами собранных и опубликованных. Здесь есть отсылки и к более известным авторам — от кивка «Запискам юного врача» до эпизода с сектантами, вызывающего в памяти «Серебряного голубя». Как становится ясно, что роману вот тут-то необходимо такое «подмигивание»?
Мне бы не хотелось, чтобы в этом виделось именно подмигивание: какой-нибудь редкий дремлик не подмигивает ботанику, который вдруг узнаёт его среди лесной муравы; скорее напротив. Естественно, что читателю, более искушённому в области изящной словесности, будет видно заметно больше, но это и естественно: должен же человек, не пожалевший времени и сил на образование, быть вознаграждён более острым литературным зрением (в ущерб, между прочим, реальному, ибо в жизни его сопровождает близорукость, если не астигматизм). Другой крайностью будет человек и вовсе неграмотный — но даже и тогда он сможет насладиться дивной красоты рисунком картонажа, за который я отдельно признателен издательству. Слов и имён полностью случайных в этой книге, мне кажется, нет. Романный Малишевский кое в чём похож на реального поэта Малишевского — например, любовью к литературе и парадоксальным складом мышления. Но и отличий у них, впрочем, хватает: Михаил Петрович (чью книгу, подготовленную мною, недавно выпустило издательство «Водолей») прожил не слишком весёлую жизнь, увидел напечатанными лишь три своих стихотворения и преподавал только во время войны, в эвакуации.
Библиотека, кропотливая и церемониальная добыча информации там — всё это описано в романе с нежностью. Кажется ли вам, что добыча информации, сам процесс разыскания, сегодня девальвировались?
Нет, совсем не кажется. От того, что мы сейчас находим нужную цитату для академического комментария за две минуты, а не вынуждены, как наши предшественники, перелистывать тысячи страниц в библиотеке (я-то ещё успел вкусить докомпьютерной эвристики (Эвристика — здесь: гуманитарная дисциплина, связанная с поиском, отбором и систематизацией информации.)!), я испытываю только радость и лёгкое чувство неловкости перед учёными предыдущих поколений. Тем более что по-настоящему поиск сделался элементарным только для элементарнейших же вещей — сколько-нибудь серьёзные исследования, по крайней мере в области истории литературы, всё равно требуют навыков работы в архиве и библиотеке.
Литературный процесс и околополитический быт 1950-х у вас напоминают оные 2010-х: тут и нарочито бездарные стихи поэта «Дмитрия Тиграновича», и история с няней-убийцей Фатимой Бобогуловой, чьим именем в порядке издёвки над литератором-консерватором называют вручаемую ему премию. У изображения общества «прогрессистов» как опасной дребедени и жестокой клоунады долгая традиция: можно вспомнить хоть «Бесов» Достоевского, хоть дневники Бунина, который Достоевского терпеть не мог. Но такое есть и у вполне почитаемых «прогрессистами» писателей — от Сорокина с «Голубым салом» и «Теллурией» до Быкова, в чьих романах «Орфография» и «ЖД», мне кажется, есть кое-что общее с вашей книгой. Как вы соотноситесь с этой традицией?
Честно сказать, я совсем не представляю себе литературную ситуацию 2010-х годов: за последние годы я прочитал буквально две или три современные книги, так что все литературные сцены это сплошная выдумка, а всякие совпадения абсолютно случайны. (Обезумевшая няня, впрочем, действительно была, но, кажется, никак прославить её не успели.) «Голубое сало» я читал очень давно и помню оттуда лишь небольшие детали, вроде шестидесятикилограммовой индюшки под красными муравьями. Из «Орфографии» не помню и индюшки, если она там и наличествовала. «Бесов» помню прекрасно. Но подозреваю, что в наших довольно морозных декорациях любая жизненная пьеса на сходную тему будет иметь общие типологические черты: Достоевский описывал в «Бесах» реальную историю, но изображённые им типы потом многократно возрождались и продолжают возникать вновь и вновь. При этом, конечно, никто из них не хочет дурного и не собирается делать зло: я уверен, что и школьная учительница Р. С. Землячка (Розалия Самойловна Землячка (урождённая Залкинд, 1876–1947) — революционерка, одна из руководителей советского государства, занимала должность заместителя главы Совета народных комиссаров СССР в 1939–1943 годах. Участница революции 1905 года и Октябрьской революции. Одна из организаторов красного террора в Крыму в 1920–1921 годах, во время которого были расстреляны десятки тысяч людей. Прославилась редкой даже по временам Гражданской войны жестокостью.), и гимназический преподаватель А. Я. Вышинский (Андрей Януарьевич Вышинский (1883–1954) — госдеятель, юрист, дипломат. Был меньшевиком, в 1920 году вступил в РКП(б). С 1923 года работал прокурором. Ректор МГУ (1925–1928), прокурор СССР (1935–1939), министр иностранных дел СССР (1949–1953), постоянный представитель СССР при ООН (1953–1954). Вышинский фактически руководил советской делегацией во время Нюрнбергского трибунала. Один из организаторов и активных участников сталинских репрессий, входил в комиссию НКВД, рассматривающую дела о шпионаже во внесудебном порядке.) были милейшими и образованнейшими людьми (последнее вообще несомненно), но, будучи подряжены историей на свои роли, они уже в малой степени зависели от собственных характеров, а в основном — от сценария, созданного вовсе без их участия. Это могло бы быть интереснейшим художественным опытом — представить, как славный парень, борец за всё хорошее против всего плохого, вдруг чувствует, что правую его руку свело писчим спазмом от подписанных за день расстрельных протоколов. Я хорошо это понял на примере Менжинского (Вячеслав Рудольфович Менжинский (1874–1934) — революционер, руководитель ОГПУ (1926–1934), занял этот пост после смерти Феликса Дзержинского. В 1918 году занимал посты советского консула в Берлине и наркома финансов РСФСР. Окончил 6-ю Санкт-Петербургскую гимназию (где учился в одном классе с Александром Колчаком) и Петербургский университет, в молодости занимался литературой, входил в литературный кружок Юрия Верховского, публиковал прозу. Во время, когда Менжинский возглавлял ОГПУ, в Советском Союзе была создана система исправительно-трудовых лагерей, возникло Главное управление лагерей (ГУЛАГ), заключённых стали направлять на строительство каналов; при Менжинском прошли крупные политические процессы (например, «Шахтинское дело» и «дело Промпартии»), предшествовавшие Большому террору.): он был писателем, участвовал в одном альманахе, которым я занимался, так что я поневоле много читал его ранней переписки. От своего среднестатистического современника и от других участников этого альманаха он отличался только тем, что очень уж интересовался, когда наконец падёт проклятый режим и воссияет свобода. Так что, возвращаясь к вопросу: традиция описания, может быть, была бы важнее, если бы не было такого количества натуры для наблюдений. В историческом, конечно, смысле. Ну и должен напомнить, что для центрального сюжета книги вся возня прогрессистов не слишком принципиальна, хотя отчего-то многие читатели обратили на них внимание.
Может быть, «антилиберальный» посыл, читающийся в наиболее сатирических эпизодах книги, обусловлен вашими занятиями той культурой, которая была уничтожена получившими власть «прогрессистами»?
Мне не кажется, что у меня есть «антилиберальный» посыл. Я не люблю насилия, коллективного энтузиазма, присяги вождям и отложенной мстительности — но язык не повернётся назвать эти свойства такими уж либеральными. Ну и, конечно, тех, кто попал в советскую мясорубку, мне очень жаль. Не говоря уже, что я, в общем-то, и сам родился в советском плену и успел посмотреть, как выглядит страна, где победила революция, хотя мне, конечно, это зрелище досталось в сильно вегетарианском изводе.
Вопрос, отчасти вытекающий из предыдущего и, наверное, важный для понимания вашего романа: вам часто приходится думать, какой бы была русская литература, если бы не революция? (Какой?) И что, собственно, стало в мире романа с реально существовавшими литераторами, заставшими «точку бифуркации»; есть, например, станция метро «Гумилёвская», а что делали в этом мире Ахматова? Мандельштам? Маяковский?
Да, приходилось. Не могу, кстати, сказать, что она была бы сильно лучше, чем получилась, как ни цинично это звучит. Французские цветоводы придумали пословицу «Орхидеи, чтобы цвести, должны страдать» — не исключено, что и писатели тоже. Другое дело, что никакие «Воронежские тетради» (сами по себе — одна из вершин мировой литературы) не стоят мучений отправленного в ссылку поэта. Но рассуждать об этом — значит громоздить уж очень много условностей: всё равно, скорее всего, лучший русский поэт современности пасёт сейчас овечек где-нибудь на Алтае, не записал в жизни ни строки и только дивится порой, что за странные такие слова громоздятся иногда под вечер в его кудлатой голове. Относительно второй части вопроса: мне по этическим соображениям не хотелось лишний раз тревожить дорогие тени, так что я легко отделался от искушения вывести кого-нибудь из упомянутых вами (хотя вы, полагаю, заметили, что Эллисом (Эллис (настоящее имя — Лев Львович Кобылинский; 1879–1947) — поэт, переводчик, литературовед. Сотрудник журнала «Весы», вместе с Андреем Белым был одним из организаторов поэтического кружка «Аргонавты» и создателем издательства «Мусагет». Эмигрировал в 1911 году, до конца жизни жил в Швейцарии. Выпустил несколько сборников стихов, литературной критики, писал философские сочинения на немецком языке. Перевёл на русский поэтический сборник Шарля Бодлера «Цветы зла».) я всё-таки пожертвовал). Ахматова и Мандельштам прожили долгую, прекрасную жизнь. Ахматова, кстати, в Англии, в четвёртом браке. Маяковский застрелился в 1930 году.
Во второй части действие, очень медленно набиравшее обороты, ускоряется, сюжетные линии отпадают от героя одна за другой. В какой-то момент, когда страниц по правую сторону разворота остаётся всё меньше, понимаешь, что здесь уже не появятся ни мать Никодима, ни его возлюбленная, ни прогрессивные и консервативные литераторы, не получит продолжения история с убийством. Мне тут вспомнился финал «Приглашения на казнь» — только если у Набокова вокруг героя одним махом рушится долго создававшийся мир, то у вас Никодима затягивает в новый, непонятно насколько реальный мир, в долгое, возможно пожизненное, приключение. Правильно ли я понял? Было ли вам жалко выбросить всё остальное?
История с убийством как раз продолжение получила: оно раскрыто и имя убийцы названо, причём по радио. Что же касается остального — вы поняли, безусловно, правильно, но это совершенно не единственный вариант правильного понимания. Собственно, кое-чего не понимаю и я. Для меня было довольно очевидно, что в финале Никодим мёртв, но вот в какой момент он перешёл в это состояние — я не знаю. Нет, ничего и никого выбрасывать мне было не жалко: я вызвал их из инобытия, и они прожили в ярком свете книги хоть и недолгую, но интересную жизнь. Альтернативой ей было несуществование.
«Череда примечательных происшествий и необыкновенных лиц… составляет внешнюю фабулу книги»: эта фраза из аннотации заставляет немедленно начать отыскивать внутреннюю. Речь, вероятно, о поиске отца — и последовательном сбрасывании со своей судьбы всех наслоений и случайностей. Однако обитатели внешней фабулы постоянно направляют героя: к примеру, князь, которому непременно надо, чтобы Никодим разыскал Шарумкина. Создаётся ощущение, что вокруг героя существует заговор, что «рифмуется» с таинственными занятиями Никодимова отца. До какой степени внешнее влияет на внутреннее?
Да, именно так: грубо говоря, Никодим хочет отыскать начало своей биографии, а вместо этого (точнее, наряду с этим) находит её завершение. Собственно, любой человек, если взглянет ретроспективно на ключевые моменты своей жизни, увидит, что кое-кто невидимый мягко, но настойчиво направляет его — в романе эти эпизоды лишь немного оттенены. У князя, может быть, и была другая цель, но Шарумкин неожиданно для него (мне кажется) вмешался в спиритический сеанс и всё испортил.
Где в романе вы сам (должны же быть)?
Отличный вопрос! Да, я там появляюсь дважды: я — тот еврей, который сидит в «Тунце и тунеядце» в соседней кабинке, что-то пишет в блокноте и веселится оттого, что выходит, кажется, неплохо. И второй раз, когда Никодиму снится разговор на горе с человеком в альпинистской куртке, у которого он спрашивает о своём будущем. Я отвечаю ему, что смерти нет — и это, в общем-то, правда.