«Пишущий — дикорастущий сорняк»
У художника, поэта и писателя Александра Бренера — две новые книги. Одна, «Наконец-то коммунизм» (с подзаголовком «Опыт коммунистической поэзии с сопроводительными картинками»), появилась в конце 2022-го в издательстве «Асебия», известном работой с увлекательными радикальными книгами. Вторая, автобиографическая повесть в стихах и прозе «Алма-атинская блудница», должна вскоре выйти в Издательстве Яромира Хладика: сейчас идёт краудфандинг издания. В 1990-е славу Бренеру составили дерзкие акции, которые сам он, отталкивая искусствоведческие клише, называет выходками и проделками; в 2010-е он выпустил одну из любимых книг «Полки» — «Жития убиенных художников», собрание размышлений и воспоминаний об известных и неизвестных деятелях и дельцах искусства. Издатель «Асебии» Денис Куренов поговорил с Бренером о том самом, что мы тут с вами постоянно обсуждаем, — о русской литературе и самых важных её вещах.
Давай начнём с детства. Когда началось твоё знакомство с русской литературой? Какие это были авторы? Как формировался круг твоего чтения? Влияли ли на него родители, школьная программа, первые друзья и подруги?
Да, детство — это, конечно, важно. Но не детство какого-то Сашки Бренера, а детство как таковое: как исток или росток, из которого вырастает что-то прекрасное или уродливое, а то и прекрасно-уродливое. Или вообще ничего не вырастает. То есть детство — это человеческое начало, основание жизни в её глубинном понимании: как бытия. Есть ведь не только детство человека, но и детство человечества. Об этом, кстати, говорит известный эпизод из истории русской литературы. Когда Толстой послал свою повесть «Детство» для публикации Некрасову, тот изменил название и озаглавил повесть «История моего детства». Это взбесило Толстого, и он написал Некрасову: «Кому какое дело до истории моего детства?» Он мыслил свою повесть как проникновение в тайну всякого детства, а не как рассказ о бренном детстве мальчика Лёвушки.
И тут возникает вопрос о столкновении детства с грандиозным событием литературы. Потому что литература — особенно русская — может очень сильно формовать детство. В такой стране, как Советский Союз, это случалось часто. И моё детство тоже отделано литературой. В каком-то смысле я даже классический случай: моя бабушка Евгения Абрамовна читала мне наизусть стихи Пушкина. Его «Утопленник» произвёл на меня оглушительное впечатление — на всю жизнь. А вторым таким произведением была «Сказка о золотом петушке». Вот это меня и создало.
Но если чуть-чуть задуматься, то становится ясно, что две эти вещи не просто великие авторские достижения Пушкина, но прежде всего творения, исходящие из детства человечества. Ведь там запечатлены опыт и мудрость древние, народные, там фольклорные, сказочные основания — русские и нерусские. А сказка учит жизни не хуже мудреца. Так что Пушкин является наилучшим источником и формовщиком всякого детства, лопочущего на русском языке.
Ну а школьная программа вызывала во мне только отвращение и отторжение. Я был дрянной ученик и навсегда остался с бабушкиными сказками Пушкина, а не со школьными программами.
Если возвращаться к «Детству» Толстого, то что такое первоисточник и колыбель бытия? Его может отразить только литература? И кто из русских писателей умел это делать
Первоисточник или исток — и его поиски — это один из главных смысловых узлов любой культуры, и русской культуры в частности. Слово «исток» указывает на необходимость выявления причины и происхождения всего сущего. Исток есть точка отсчёта, памятуя о которой можно понять и историю, и сегодняшний мир, и себя. То есть исток не является каким-то неподвижным пунктом в далёком прошлом человечества или народа, а вечно возобновляется и проявляется — иногда явно, но чаще подспудно и парадоксально. Проблемой истока интенсивно занималась западная философия двадцатого века: не только Хайдеггер, но и Беньямин, не только Делёз, но и Агамбен… Почему именно в двадцатом веке? А потому, что тогда произошло окончательное затмение и забвение истока, его утрата. И потребовалось мыслить этот вопрос заново, с особым рвением.
Но если вернуться к русской литературе, то она на свой страх и риск занималась поисками истока. Как? А вот так: в русской литературе обнаруживаются два древнейших предания об истоке: во-первых, миф о великой гармонии, о «золотом веке» как начале времён и, во-вторых, миф об изначальном и брутальном Хаосе как основании бытия. В «Детстве» Толстого великолепно представлен первый миф, а, например, в «Котловане» Платонова — второй (или ещё раньше в «Бесах» Достоевского).
Однако если вглядеться пристальней, то в русской литературе можно найти и третью, гораздо более сложную модель: исток — это не золотой век и не первозданный хаос, а скорее точка бифуркации или развилка, из которой можно двигаться по двум или даже трём разным дорожкам: либо к спасению, либо к гибели. Либо в никуда. Так часто бывает в волшебных сказках с их непременной развилкой дороги и необходимым выбором, стоящим перед героем: по какой дорожке пойти. Весь гений Пушкина исходит именно из такого понимания истока. И лучшие прозрения Толстого тоже. И «Идиот» Достоевского, и его же «Подросток». И Лесков. И Лермонтов. Русская литература сама есть такая развилка, на которой замерли её авторы и их герои. Кстати, всё это удивительным образом перекликается с поразительным высказыванием Кафки: «Истинный путь подобен верёвке, протянутой над самой землёй. По такой верёвке невозможно идти — о неё можно только спотыкаться».
Но чтобы действительно проникнуть в тайны русской литературы и понять её мучительные поиски, нужно обзавестись верным методом — инструментом анализа произведений. Без метода мы окажемся в дураках — и, увы, без удачи Ивана-дурака, всегда выбирающего правильный путь на развилке.
И какой же это метод? Как не оказаться в дураках?
Вальтер Беньямин в своих работах о литературе выпестовал великий повстанческий метод чтения. Он заявил, что существует только одна-единственная верная интерпретация художественного произведения: мессианская. То есть освободительная, сносящая все препятствия к истине и открывающая подлинные горизонты бытия. Иными словами, читателю необходимо выявлять разрушительно-созидательный элемент произведения — его спасительный, очистительный, эмансипационный потенциал. Тогда он сможет не только понять подлинную интенцию автора, но и по-новому жить и дышать, страдать, радоваться и становиться иным.
Вот это и есть метод, которым необходимо пользоваться сейчас — в наше подлое время глупости, гибридных войн, мусорной информации и забвения всего настоящего. Мессианский метод чтения — та спасительная соломинка, за которую можно ухватиться, чтобы выбраться из мутного потока времени. В живительный, а не жлобский конец истории: в её исток.