Олег Табаков сказал: «Привет!» — и сеанс магии окончился
Не стало Олега Табакова — выдающегося актера, театрального менеджера, создателя и строителя нескольких театров и вообще — Строителя Театра с прописных букв. Об Олеге Табакове для Esquire вспоминает театральный критик Алла Шендерова.
Летом 2015-го, незадолго до его 80-летия, мы сидели в его кабинете в МХТ два с половиной часа вместо строго отмеренного секретарем часа. Мои заранее утвержденные театром вопросы лежали в корзине для бумаг. Мы просто болтали. Он хвастался каким-то особым вареньем — баночка лежала на столе. Наверное, мы болтали бы и дольше — если бы сразу в две двери не стали заглядывать обеспокоенные помощники: пора было принимать лекарство, куда-то ехать, что-то подписывать. Олег Табаков сказал: «Привет!» — и сеанс магии окончился. Материала было много, так что вместо одного интервью вышло два. Он завизировал оба — большой конверт с моим именем и текстом, в котором его рукой сделаны две правки (одна — замеченная им опечатка в имени Ростроповича) хранится у меня на даче. Потом, правда, пришлось править еще — в интервью был момент, когда Олег Павлович, рассказывая, как понемногу восстанавливал МХТ, вдруг выказал особое доверие — велел мне встать и подойти к прикрепленной к стене зарплатной ведомости.
«Олег Палыч, мне даже страшно заглянуть в эту ведомость», — сопротивлялась я. «Страшно — не страшно, а придется!» — он был неумолим. Цифры, как и имена, на стене были серьезные и свидетельствовали о глубоком уважении худрука к труду артистов. Но я не буду их транслировать — из уважения к тем сотрудникам театра, кто тогда попросил меня этого не делать.
Мало обращая внимания на мои вопросы, ОП просто рассказывал мне о жизни, начав с институтских лет и курса Топоркова в Школе-студии МХАТ; читал стихи — так, как он читал их старшекурсницам, в которых был влюблен (и при этом умел заставить их гладить себе рубашки!); напевал арии из опер (мне особенно запомнилась «Элегия» Массне — в этот момент он признался, что всегда завидовал Ростроповичу). Я допытывалась, какие роли он хотел бы сыграть, но не успел — он лукаво отнекивался. С театра мы перешли на литературу. ОП опять заставил меня встать и подойти к развешанным по стенам портретам. «Да вы не морщитесь, — приговаривал он, пока я рассматривала портрет к концу жизни впавшего в махровый консерватизм писателя, — я ж прозу его записывал на радио, а не гражданскую исповедь».