ОгонёкИстория

Общество | Тема номера

Эго прошедшей войны

Одна из особенностей войны, не отраженная в учебниках истории,— большую часть времени ее участники не воюют. Эту большую часть времени занимает военный быт, не фиксирующийся в документах, не отраженный в донесениях, а потому почти неизвестный потомкам. Несмотря на множество книг, написанных о Великой Отечественной, получается, что время между ее битвами — это в основном время, «потерянное без вести», о котором с определенностью можно сказать только то, что оно было. Амбициозная цель современных историков — как раз вспомнить потерянные военные минуты. Это называется «социальной историей» войны, которая изучается в основном на основе «эгодокументов»: дневников, воспоминаний, личных архивов. Почему эти малоизученные источники сегодня важнее и честнее официальных, какую правду о минувшей войне они скрывают, выяснял «Огонек»

Для России социальная история великой войны важна еще и потому, что война особым образом повлияла на «советского человека». С одной стороны, закончила его формирование, ведь именно в окопах город впервые встретился с деревней — да так, чтобы потом с ней смешаться, образовав единый «народ», с другой стороны, предрешила его кризис, столкнув с западным образом жизни, другим миром и вызовом личной свободы. На конференции «”Революция памяти“: советская история в источниках личного происхождения» в НИУ ВШЭ, посвященной «социально-антропологическому повороту» в изучении истории недавнего прошлого, Владимир Булдаков, главный научный сотрудник Института российской истории РАН, заметил, что мы, несмотря на сотни трудов по теме, по-прежнему не знаем, когда возник и чем жил «советский человек с его коммунистической душой». «Некогда история воспринималась как история богов и героев, позже — как история правителей и политиков, а сегодня нас наконец интересует история человека,— пояснил Владимир Булдаков.— Но с субъектностью в России всегда было сложно, поэтому человек в России — чрезвычайно трудный предмет изучения. Задним числом оценивая некоторые свои работы, замечаю, что и они сохраняли идейный и политический подтекст, отодвигавший на второй план историю простого человека».

Курьез в том, что и сам «простой человек» в России умел отодвинуть себя на второй план, не проговариваться даже в личных документах. Военное время, впрочем, составляет здесь исключение — и в этом тоже его значимость. Если основной «человеческий источник» 20-х годов — это письма во власть, основной источник 30-х — доносы-допросы и личные письма, то 40‑е замечательны своими дневниками. По словам Михаила Мельниченко, создателя и руководителя интернет-проекта «Прожито», занимающегося публикацией личных дневников в Сети, 1942 год уверенно держит первое место среди датировок поступающих к ним записей (аналогичный всплеск дневниковой активности наблюдался только сразу после революции, в 1918 году). Причем из двух полюсов памяти о Великой Отечественной — 22 июня как День скорби и 9 мая как День победы — всякий человеческий документ, бесспорно, тяготеет к первому. Эготексты о войне рассказывают о ней как об истории беспримерного человеческого горя. О том, как много о ней нам еще предстоит узнать, «Огонек» спросил Олега Будницкого, директора Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ.

— Когда свидетелей войны становится все меньше, а интерес к «человеку на войне» все возрастает, откуда можно почерпнуть интересующие сведения? Можно ли без оглядки доверять тем же дневникам?

— У нас долгое время считалось, что личные записи, дневники военного времени — это источники второго сорта: мол, знал человек какой-то маленький кусочек войны, что он там из окопа мог увидеть и понять… Но сейчас, когда мы интересуемся человеческим измерением войны, как раз эти источники считаются наиболее важными. Они изучены гораздо меньше, чем хотелось бы. Единого архива, в котором хранились бы мемуары и дневники участников Великой Отечественной, у нас не существует. В свое время писатель Константин Симонов предлагал создать такое хранилище солдатских мемуаров при Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО), причем его идея рассматривалась на самом высоком уровне — в ЦК КПСС. Против выступили Генштаб и Главное политическое управление Советской армии. Мотивировка: не надо плодить разногласия во взглядах на войну. Из мемуаров фронтовиков, которые публиковались в советское время, личное сознательно вымарывалось, тексты унифицировались, «подгонялись» под официальный канон истории войны. Мемуары военачальников вообще, как правило, писали «литературные негры». Поэтому ценность большинства этих текстов для социального историка не превышает ценности бумаги, на которой они напечатаны. Дневники, как правило, хранились в семейных архивах, в редких случаях передавались в отделы рукописей библиотек и архивы. В последние четверть века опубликовано немало дневников и воспоминаний, писавшихся «в стол» и абсолютно непроходных для печати в советское время. Есть надежда, что немало дневников, бесцензурных воспоминаний еще хранится у людей дома. Через СМИ обращался к семьям фронтовиков с просьбой присылать их рукописные заметки, дневники — в результате получил копии около полутора десятков дневников. Сейчас они готовятся к печати. Обращаюсь с таким призывом и к читателям «Огонька». Среди уже вышедших публикаций нашего Центра назову обширный дневник с 1941 по 1946 год лейтенанта, минометчика Владимира Гельфанда, чудом сохраненный его сыном. Дневник сопровожден подробным научным комментарием.

— Насколько открыто красноармейцы вообще могли вести дневники?

— Конкретного приказа, запрещавшего это делать, похоже, не было. Конечно, были общие соображения секретности: нельзя доверять бумаге то, что может потом пригодиться врагу. Но в каких-то частях эти соображения становились руководством к действию, а в каких-то нет: многие авторы дневников вели их совершенно открыто и никто им не мешал. Причем иногда в дневниках действительно встречаются довольно секретные сведения (номера частей, имена командиров) — проверь кто-то их записи, им пришлось бы несладко. Но чаще они, конечно, писали о личном — переживаниях, волнениях, происшествиях. И цензуровали себя гораздо меньше, чем в письмах родным, потому что про письма-то всем было понятно — их читают военные цензоры, вымарывая все лишнее. Да и родных не хотелось волновать.

— Из таких частных источников может сложиться объемная история войны?

— История войны подразделяется, до некоторой степени условно, на собственно военную историю (историю военных операций), историю дипломатии военного времени, военной экономики и социальную историю. Военная история изучена неплохо: мы более или менее представляем, как работал Генштаб, как планировались и осуществлялись военные операции, а в начале 1990-х узнали статистику потерь по отдельным сражениям (трудно поверить, но в стране, где такое значение уделялось победе в Великой Отечественной войне и ее цене, эта информация оставалась засекреченной до 1993 года). Однако «историю людей» на войне и во время войны мы все еще знаем недостаточно. Официальные источники говорят о ней скупо, более того, некоторые из них до сих пор недоступны. Скажем, фонд Главного политического управления, которое занималось морально-психологическим состоянием армии, до сих пор закрыт для исследователей. Закрыты и фонды военной прокуратуры: понятно, что они таят информацию, далекую от героических образцов, ведь только по официальной статистике более 994 тысяч военнослужащих за время войны были осуждены военными трибуналами. Закрыт в значительной своей части Военно-медицинский архив, так как он содержит личные сведения, не подлежащие разглашению. В результате мы многого не знаем о чисто физическом состоянии бойцов Красной армии, продолжая верить мифам, что во время войны люди «мобилизовывались» и забывали о болезнях, хотя это очень далеко от действительности. О здоровье женщин, которые шли добровольцами на фронт или были призваны, мы знаем чуть больше, ибо их призывали через комсомол, и эти архивы доступны. Отсев по медицинским показаниям был очень значителен, иногда до 20 процентов, из-за болезней или потому, что был недостаточен рост и вес — и, между прочим, это очень многое говорит о состоянии страны и ее вооруженных сил. Но даже откройся эти архивы — они не заменят нам источников личного происхождения. Потому что реальная проза (и поэзия!) жизни видна прежде всего в них. В первую очередь я говорю о дневниках, но также и о письмах, и о мемуарах.

Причем среди мемуаров особенно важны те, которые писались в советское время «в стол», без надежды на публикацию, ибо никак не соответствовали официальному канону. Мемуарам, написанным в постсоветское время, я склонен доверять меньше: их писали как будто те же, но на самом деле совсем другие люди, по сравнению с тем, какими они были 50–60 лет назад. Да и критический пересмотр советского прошлого влиял на их оценки.