Зона развлечений | Рассказ
Публикуем тройку рассказов-финалистов конкурса «фантЛабораторная работа 13.5 (блиц)». Конкурс проводился порталом FantLab.ru, а тема на этот раз звучала очень по-киберпанковски — «Fake memories implants» (имплантированные ложные воспоминания).
1 место
Дмитрий Сошников
Чистое небо
В это время дня в клинике тишь. Лишь лёгкие звуки заметны в наступившем покое: как после щелчка реле начинает жужжать холодильник в сестринской, как на кухне кто-то роняет ложку, как быстрым шагом проходит медсестра или кто-то из врачей. Если сидишь у окна, то можно услышать, как за ним дует ветер. Он пытается ворваться, свистит сквозь старые деревянные рамы, которые почему-то никто не меняет, он словно призрак из потустороннего мира — зовёт куда-то, пытается что-то сказать, вот только что?
Иногда за окном расхаживает голубь. Он клюёт что-то на грязном снегу — совершенно бесшумно.
Сидевшего у окна человека старались не трогать. Иногда к нему приходил врач: он рассказывал о чём-то, показывал картинки и спрашивал, спрашивал… Реже это были другие врачи. Молодые, серьёзные, они приносили какие-то приборы, тыкали ими человеку в голову, затем, озадаченные и злые, уходили. Его возили в другое здание, где засовывали в белую трубу со смешным названием «томограф». Он так и не понял, зачем. И тут же забыл об этом.
А человек в белом халате что-то говорил другому, стоявшему рядом:
— Что характерно, нет органических поражений. Неустранимых, скажем так.
— Если бы их не было, память бы работала. Нарушена проводимость нейронов и фиксация их состояния…
— Вот именно об этом я и говорю. Сигнал есть, но не доходит. Можно попробовать усилить!
Они вышли на улицу. В лицо человеку в коляске ударил холодный ветер, белые крупинки снега. Он прищурился и вдруг засмеялся, сам не зная чему. Просто это было так необычно, странно и в то же время знакомо… Он зажмурился от удовольствия, пока санитары грузили его в машину.
— Буду просить Павла Дмитриевича, — раздался голос. — Ему будет интересно проверить гипотезу об электростимуляции, мы сможем отладить свои алгоритмы.
— Его одного мало, — сказали в ответ. — Ещё нужно решать с отделом опеки. Там, знаете, душу вынут…
— Юристы чёртовы, — недовольно пробурчал первый. — Буквоеды. Ладно, я поговорю со своим руководством, но мне нужно принципиальное согласие…
В накинутой куртке было тепло, хорошо. Ветер утих, отрезанный дверями машины, снег больше не кусал его за щёки и нос, как… Как… Человек попытался вспомнить что-то очень яркое, близкое, промелькнувшее вспышкой, но это было слишком трудно, слишком тяжело, а он так устал… Он не заметил, как уснул.
А когда проснулся, то и вспомнить было нечего.
За окном темнело. Включали свет. Нянечка разносила ужин.
Мытьё. Шутки медсестёр. Ночь. Утро. Еда. Уколы. Массаж. Голубь.
Мытьё. Бритьё. Короткая боль в руке и тьма с голосами издалека. И яркие вспышки…
У неё чуть приплюснутый нос и ямочки на щёчках. И ресницы такие длинные, что завораживают. Как в той песне, где «хлопай и взлетай». Сказать бы ей об этом…
Или не стоит? Она что, напугана?
— И не вздумай надо мной шутить! — говорит она. И выбрасывается из люка самолёта в связке с мужиком-инструктором, бородатым и суровым, прямо в ослепительно синее небо. Догнать бы — но тоже к кому-то привязан, и всё, что остаётся, — орать в лицо ветру, когда он пытается затолкнуть тебе в глотку твои слова и твой крик. Мы летим, боже, мы летим…
А потом она будет радоваться, что при приземлении не переломали кости. Так и скажет:
— Я думала, Иван меня насмерть придавит. Он же тяжелючий просто!
Инструктор только хмыкнет. Бородатый, тяжёлый — настоящий мужик. Не то что ботаник-компьютерщик — лёгкий, тощий и совсем не умеет прыгать с парашютом…
Свет. Звон посуды. Утренний обход…
Утро. Утро-утро-утро …
Он ошарашенно крутил головой. Слово засело в голове занозой и не выходило, а звенело, било, кричало ему в уши. «Утро!» Он выглянул в окно, в самую серую хмарь — утро! — и увидел, как на доли секунды перед глазами проскочили красные сполохи летнего рассвета над домами, морозные уши солнца над запорошённой тайгой, белый пылающий шар посреди черноты космоса… Утро, это всё — утро.
Он встал из кресла и на шатающихся ногах, хватаясь то за столы, то за стену, добрёл до поста, где медсестра писала что-то в толстой тетради.
— Утро? — спросил он её. Слово не вылетело — вытолкнулось.
— Да, — машинально ответила она, — сейчас завтрак разнесут, — и тут же, увидев говорившего, со всей силы хватила ладонью по притаившейся на столе кнопке.
Слова кружились водоворотом снежинок, и вдруг он увидел в их беспорядочном мельтешении что-то своё, неподсказанное.
— Я … В больнице.
— Вот, вы уже понимаете, — сказал рядом чей-то голос — низкий, мужской, знакомый. — А имя своё назовёте?
— Я … Не помню.
— Ну, на это у вас ещё будет время. Если, конечно, получится подтянуть ваши собственные воспоминания. Но на это и расчёт, да.
Вот эта чёрная вещь — телефон. Белый халат, на нём карточка с зажимом, на карточке — буквы. Они складываются в слова, которых не помнишь, но кто-то подсказывает: «Павел… Дмитриевич…» Это — имя.
Пока его везли через полгорода на трясущейся машине, он вспомнил своё имя. Григорий. Северцев.
А потом он вспомнил, где он живёт. И как открыть машину изнутри.
И он рванул, в чём был — в куртке санитара поверх больничной одежды, в нелепой обуви не по сезону, — сквозь снег и лужи грязного мартовского города. Бежал, удивляясь тому, что может бежать, — помогал, видать, тот массаж. Бежал улицами, бежал дворами, путал следы, словно чуял за собой погоню. И вдруг понял, что стоит у своего дома.
Дверь в подъезд была приоткрыта. Он прошёл пешком до своего этажа, наслаждаясь воспоминаниями, как запахом. Осмотрел отметину, оставленную на стене педалью от велосипеда — он помнил, как тащил его, ругаясь на сломавшийся лифт. Оглядел дверь — старую, железную, крашенную в серый цвет. Наследие девяностых, настолько тяжёлое, что жаль грузчиков, которые когда-нибудь потащат это на помойку.
Он позвонил, с радостью слыша за дверью знакомый колокольчик.
У неё были всё те же серые глаза. И всё тот же носик, и ямочки, разве что стала чуть старше. Уже не сумасбродная девчонка, а красавица-женщина с тонкими чертами лица и едва заметными морщинками в уголках глаз. И всё той же счастливой улыбкой.
— Таня!..
— Простите?
Улыбка слетела с лица, словно ветром сдуло.
— Таня, это я , Григорий!
— Я вас не знаю, — она рванулась домой, со всей силы стараясь захлопнуть дверь, и он, конечно, схватился за створку — и получил по пальцам. Он тут же выпустил дверь и закричал от боли, а за дверью раздался лязг засова. Того самого, который надо смазывать каждый месяц, а то скрипит и туго ходит, а если подставить палец не туда, то можно невзначай прищемить.
— Таня! — отчаянно кричал он в глухую дверь. — Ну вспомни меня! Помнишь, мы с тобой прыгали на годовщину нашей встречи? С парашютами? Помнишь, что ты сказала мне вечером? Что ты всегда мечтала прыгнуть, но самое страшное — жить после того, как мечта сбывается. А я что ответил, помнишь?
За дверью молчали. Пальцы болели, но гнулись — дай бог, обойдётся синяками.
— А я сказал, — продолжал Григорий, — что страшнее всего сделать шаг навстречу мечте. Что вдруг это совсем не та мечта, которая настоящая. А потом ты просто летишь и понимаешь, что ничего лучше и главнее нет.
Он шмыгнул носом. Мужчины не плачут, конечно, просто больно, когда вот так твоей дверью по пальцам. Так и скажет, если что. Так и скажет.
— А потом помнишь? Я сказал, что хочу прыгнуть ещё раз и лететь всю оставшуюся жизнь, а когда подлетим к земле, ты дёрни за это кольцо. И достал его, помнишь? Я ещё так нервничал, что коробочка запуталась в кармане…
Дверь открылась, и женский голос с грустью ответил:
— А я сказала, что не умею укладывать парашют и мы всё равно разобьёмся. Но Сергей, какого чёрта?
Таня выглянула из-за двери, но смотрела она не на Григория, сидящего на полу, а на мужчину, который тихо подошёл сзади него. Григорий взглянул и неожиданно узнал одного из людей, которые когда-то возили его на…
«Томограф».
— Откуда он это знает? — спросила женщина. — И кто это вообще?
— Реципиент, — с тоской ответил Сергей. — Если назвал себя Григорием Северцевым, то точно он, никаких сомнений.
Он повернулся к Григорию, подал ему руку, помогая встать.
— Пошли, Гриша, чай пить. Разговор есть.
На кухне пахло лимоном. Григорий отказался от чая, достал френч-пресс и принялся делать кофе: две ложки с верхом, имбирь с верхней полки, щепотка красного перца из пакетика в углу шкафа. Ещё неплохо бы мускатный орех, но он закончился.
— Конечно, надо было брать личность из разных кусочков, — объяснял Сергей, пока Таня с оторопью смотрела, как Григорий хозяйничает на её кухне. — Мы так и делали, пока нам внезапно не объявили, что прошивка нужна срочно в течение буквально нескольких часов. Хотя по факту она должна была понадобиться дай бог через полгода. Тогда я …
— Дальше не рассказывай. Всё понятно, — зло буркнула Таня. — Неужели больше никого не было?
— Ну вообще, мы смикшировали то, что уже было, с тем… Короче, я просто наложил одно на другое и не проверил, что первично, что вторично. Некогда было. И это было бы плохо, если бы человек получил жизнь по кусочкам, а не целиком. Ну и потом, я был свято уверен, что это просто этап отладки оборудования. Бета-версию кто в своём уме поставит?
— Значит, бета, — задумчиво сказал Григорий. Он отжал кофе в две кружки и машинально взял себе одну с рисунком в виде волчьей морды.
— Так, кружку отдал, — заметил ему Сергей. — Это моя.
Григорий вздохнул и взял другую, без рисунка.