Коллекция. Караван историйРепортаж
Андрей Леонов: «Папа был по-детски незащищенным»
«Он был настолько ранимым человеком, что даже чья-нибудь неосторожная шутка могла заставить его очень сильно расстроиться — у него была такая вот тонкая душа. В этом я очень похож на него. Жить и работать с таким качеством трудно, но нужно уметь находить в себе мужество, а если и обижаться, то прежде всего на себя».
Андрей, я уверена, что когда люди видят вас на улице, они улыбаются...
— Да, когда вышли «Папины дочки», начался такой счастливый период, что я видел на лицах только добрые улыбки при виде меня, и это было радостно. Хотя для актера более важны аплодисменты на сцене, когда ты чувствуешь порывы, благодарность за спектакль, за эмоции, а узнавание на улице не так важно. Да и оно бывает разное, кто-то может сказать тебе: «Так хорошо вы сыграли, даже не ожидала от вас». Вроде комплимент, но после такого комплимента хочется застрелиться. А когда говорят теплые слова, это большое подспорье для хорошего настроения. Благодаря этому сериалу моя зрительская аудитория в основном дети. Я никогда не отказываюсь фотографироваться, если ко мне подходят с такой просьбой, но специально не ношу с собой фотографии для автографов. (Смеется.) Если на это обращать внимание или, что еще хуже, от этого зависеть — узнали или нет на улице, — можно с ума сойти.
Когда я был маленьким, смотрели из-за папы, на улице на него озирались, зацепив меня только краем глаза. Мне с детства не нравилось внимание к себе. Был период, когда я стал стесняться даже ходить с папой — часто слышалось: «Ах, какой у вас мальчик, как похож на вас...» и так далее. Это создавало ощущение неловкости. Поэтому я старался идти чуть сзади папы, метрах в пяти. Он спрашивал: «Что ты отстаешь?» А мне неудобно было сказать: «Иди так, как будто я не с тобой». Доходило до того, что я перестал любить новые вещи. Помню, купили мне новую куртку, и мы пошли на стадион «Лужники», там играли наши со шведами, мне было 14—15 лет. Куртка так сверкала, что мне казалось — все на меня смотрят, хотя смотрели, конечно, на папу. Так хорошо запомнил, потому что ощущение страшной неловкости снедало меня всю дорогу.
— Да, с популярностью и узнаванием вашего папы мало кто может сравниться. Ему, наверное, просто по улице сложно было пройти?
— Его узнавали на рынке в любом городе и иногда давали все продукты бесплатно. Захаров как-то сказал: «Столько съесть, сколько заработало это лицо, невозможно». Он очень мудро пользовался своей популярностью и в основном для других — мог войти в кабинет высокого начальства и попросить для кого-то квартиру, место в больнице и тому подобное. Для себя отец никогда ничего не просил, был очень щепетильным и совестливым. Он придерживался правила: не надо ничего брать у государства и ни в коем случае нельзя одалживаться — ни у друзей, ни в банках. Мол, накопим — купим. Летом сам ездил за рулем, зимой я его возил. Помню, однажды на гастролях экскурсионный автобус не приехал забрать актеров, все были недовольны, и я тоже стал возмущаться:
— Что такое, где автобус?
А он мне:
— Ну, все говорят — пусть говорят, а ты почему повторяешь? У тебя что, денег нет? На, возьми! И не надо ни от кого зависеть.
Отец никогда не кичился тем, что он — народный артист. Но однажды обиделся на милиционера. В тот день он стал лауреатом Госпремии, событие отмечали в ресторане. После этого сели в такси, и таксист нарушил правила — неправильно развернулся. Милиционер остановил, папа говорит:
— Товарищ сержант, простите, такой праздник у нас!
Тот:
— Нет, никак, меня это не касается, мне все равно!
Тогда папа вспылил, наговорил грубостей. И это был единственный раз на моей памяти, когда он так отреагировал. А вот самим собой часто был недоволен. На экране на себя смотреть не любил. Помню, по телевизору показывали «Донскую повесть», он сел рядом: «Я бы это сейчас по-другому сыграл». Вечно копался в себе, сомневался. Спрашивал после спектакля коллег, например: «Как сегодня финал? Мне показалось, или что-то не то?» Любил проигрывать роли с друзьями по телефону, рассказывал им: «Вот эту сцену хочу так сыграть».
— Для абсолютного большинства зрителей Леонов — знаменитый комик. А в жизни он шутил?
— Частенько все было приправлено юмором. В Воронеже на гастролях папу поселили в обкомовской гостинице в огромном номере. Мы пришли и не можем его найти. Вдруг слышим: «Иди на голос, сынок!» Еще история: однажды за мной пришли друзья звать на гулянку, папа окинул взглядом нашу шальную компанию и грустно напутствовал: «Сынок, береги пипиську!»
Вместе с тем он был по-детски незащищенным. Не мог ответить, если обижали, не умел никого поставить на место. Отец ведь был по-настоящему добрым и чувствительным человеком. Вот, например, такая история: к нам в дверь позвонила женщина с ребенком и просила денег, папы дома не оказалось. Я подумал, что она аферистка, и отправил ее... Был такой грех. Отец пришел и очень обиделся на меня: «Как ты мог так поступить?» Он был настолько ранимым человеком, что даже чья-нибудь неосторожная шутка могла заставить его очень сильно расстроиться — у него была такая вот тонкая душа. В этом я очень похож на него. Жить и работать с таким качеством трудно, но нужно уметь находить в себе мужество, а если и обижаться, то прежде всего на себя.
— Андрей, а как отец воспринял ваше решение стать актером?
— Он достойно перенес этот удар. (Смеется.) Я по этому поводу очень переживал, даже занимался с педагогом, а когда папа пытался что-то мне посоветовать, говорил: «Да знаю я!» Но постепенно понял, что без его помощи не обойдусь. Я стал снисходительно у отца спрашивать: «Ну скажи, как я читаю?» Он делал замечания, я раздражался: «Все, хватит, ничего не буду тебе показывать!» Но потом опять к нему шел. Со временем проходила стеснительность, ведь папа был терпеливым и мудрым. Уже в институте даже моим друзьям помогал делать разбор текста. Он же ученик Яншина, а тот ученик Станиславского. Постепенно папа становился для меня авторитетом в профессии.
Я до сих пор помню разбор одного стихотворения и сейчас привожу этот пример своему сыну. Для поступления я выбрал «Крокодила» Корнея Чуковского. Папа объяснял мне: «Сынок, вот представь, это же настоящая трагедия! Жил да был человек (твой сосед, допустим), и к нему все плохо относились. В результате он, конечно, озверел и всех покусал! Что он еще делал? По улицам ходил, папиросы курил... И что еще? По-турецки говорил! Ну крокодил, сосед...» Этот разбор я помню до сих пор.
— А почему вы вообще решили стать актером, будучи таким скромным и стеснительным?
— Мне просто в детстве ничего не было интересно, только солдатики. Я очень любил болеть, потому что родители уходили, оставляя меня одного с моим миром.
Единственное, что меня спасло, — любовь к чтению. Так что сказки, приключения — да все, что вы сейчас видите здесь на книжных полках, — мной прочитано. Особых успехов в школе у меня не было. Ну и куда еще мне было идти? Конечно, в артисты. (Смеется.)
— Какими были ваши первые съемки?
— Мне было тринадцать. Снимали фильм «Гонщики». Я тогда даже не думал о профессии, только о том, как бы лишний раз сесть за руль гоночной машины. Режиссер Игорь Масленников мне потом подарил книгу, в которой написал, что я потряс его не актерскими способностями, а мастерством водителя. (Смеется.) В то время в начале съемок, кстати, тоже нервничал. Но когда играл в своих первых фильмах «Гонщики» и «Обыкновенное чудо», у меня была стена в виде папы, который всегда подставлял плечо и много всего советовал.
— Роль в «Обыкновенном чуде» случилась в вашей жизни, когда вы уже были студентом театрального института... Как вы сейчас вспоминаете эту работу?
— Ужас! Я-то думал, что все — меня ждет ковровая дорожка! И вдруг первая встреча с профессией. В институте что-то получалось, что-то не получалось, а здесь встреча с такой личностью, как Марк Анатольевич Захаров. Одно дело — прийти в гости к Марку Анатольевичу (один раз посчастливилось с папой), пошутить, чаю попить, другое — работа, когда вы общаетесь на совершенно ином уровне. Когда Саша Лазарев ставил «Поминальную молитву» в нашем театре, я по инерции продолжал общаться с ним, как с коллегой, а потом понял, что это неправильно. Теперь он режиссер, и у нас должны быть другие взаимоотношения. Так и с Марком Анатольевичем — он по другую сторону рампы. Режиссер ставит свои задачи, а я уже отвечаю за свою работу, и мне надо понять, прочувствовать и, самое главное, сыграть. А когда нет опыта, а есть зажатость и от этого нервозность, тут вспоминаешь все, чему не смог научиться. Все это пролетает в голове, и оказываешься абсолютно беспомощным актером. Первый съемочный день был «хи-хи, ха-ха». А потом, когда столкнулся с конкретными задачами, тут я сел на мель. И, признаюсь, у меня впервые даже возникла мысль все бросить, уйти из профессии. Но тут опять папа оказался моим противовесом. Он успокаивал, подбадривал, обнадеживал, в итоге как-то рассосалось.
— А каково было работать с папой на одной сцене? Наверное, вас сравнивали... Были моменты, когда хотелось уйти из театра?
— Да я долго вообще не воспринимал отца как актера! Притом что для всех он был настоящим профессионалом, а для меня — просто папой. На сцене с ним случались разные истории: однажды он «раскололся» так, что пришлось уйти прямо во время «Оптимистической трагедии», где играл Вожака. Там был эпизод: некая пожилая женщина говорила, что ее кошелек украл матрос. Матроса казнили, завернув в брезент и опустив за борт. Потом женщина находит у себя кошелек и говорит: «Я ошиблась!» — и Вожак командует: «Еще брезент!» — чтобы ее казнили тоже. Сцена была решена таким образом, что папа со своим партнером импровизировали, вполголоса переговариваясь между собой: