Хорошо забытое старое: «Новь» Тургенева
«Полка» начинает новый цикл публикаций: мы вспоминаем важные русские книги, которые по разным причинам остались в тени или вовсе оказались забыты — но заслуживают того, чтобы посмотреть на них свежим взглядом. В первом выпуске Максим Семеляк перечитывает роман Ивана Тургенева «Новь» — и находит в нём насмешливую лёгкость, параллели с современной повесткой и вековой русский сон.
«Новь», очевидно, самый невостребованный роман Тургенева, его как-то с детства принято было сторониться: само название сулило что-то общественно-полезное, неповоротливое и более историческое, нежели писательское. Но то в детстве — в более же поздние времена этот заголовок уже поневоле заставит вспомнить такое, например, расхожее словечко нулевых, как «хтонь», а также и вполне конкретные романы «Кысь» и «Муть» (сравнивать последние два произведения, скажем так, не вполне корректно, однако ж оба суть высказывания о судьбах России — как и «Новь»). Что ж, в этом романе определённо есть и муть, и хтонь, и кысь, и ещё много удивительных тонкостей и откровений.
«Новь» — книга о незаконнорождённом молодом человеке, студенте и поэте с говорящей фамилией Нежданов, который вступает в тайное народническое общество с целями не вполне ему ясными, но отчётливо благородными и жертвенными. Революционная подготовка и соответствующее селективное возбуждение происходят на фоне обычной усадебной лирики, водевиля и где-то даже мистики. Однако чем дальше 23-летний Нежданов пытается постичь собственный народ, тем меньше смысла в своём стремлении он находит (а происходит так ещё, в частности, и потому, что он совершенно не умеет с этим народом пить, а без водки «русский сон» — один из ключевых мотивов романа, — очевидно, малопонятен). Сомнений становится сильно больше, чем уверений, и он сперва вполне по-кьеркегоровски отказывает себе в любовной идиллии с единомышленницей Марианной, а потом и в жизни как таковой. Нежданов убивает себя, поскольку это единственная жертва, на которую он оказывается способен, жертва самому себе самого себя — тургеневская ирония бывает вполне беспощадной.
«Новь» была напечатана в 1877 году, в двух номерах «Вестника Европы» — хотя романные события разворачиваются в 1868 году, исторически их было бы точнее отнести к середине семидесятых годов, поскольку Тургенев к тому времени уже изучил материалы соответствующих судебных процессов: нечаевского (1871) и долгушинцев (1874). Под загадочным Василием Николаевичем, от которого в романе все ждут непосредственных указаний к действию, подразумевается как раз революционер Сергей Нечаев.
Впрочем, с тем же успехом можно представить, что действие происходит в каком-нибудь 2018, например, году: все типажи куда как узнаваемы, разговоры под стать, современная повестка как на ладони — от судов над активистами до реформы образования, разве что польский вопрос заменить на известно какой.
Всё сказанное, оспоренное и осмеянное в «Нови» так или иначе остаётся при нас, причём это касается всех слоёв общества и его политических лагерей: и мощный помещичий тост «за кнут и за Рёдерер», и поговорка «Москва у всей России под горою: всё в неё катится», и совершенно фейсбучные установки вроде «Я иногда критикую, но покоряюсь всегда! — А я так напротив: не критикую — и не покоряюсь», ну и наконец, вполне универсальная фраза «Люди, кажется, хорошие, либеральные, даже гуманные… а томно что-то на душе» — кто из нас не ставил своему ближнему подобный диагноз?
По поводу же того, как далеко могут простираться границы рукопожатности, а также горизонты взаимовыгодного сотрудничества с окологосударственными структурами, Иван Сергеевич и сам выдал как-то в переписке вполне очаровательную и всегда, видимо, современную формулу. Когда Герцен указал ему на недопустимое, по мнению общественности, сотрудничество с небезызвестным Катковым Михаилом Никифоровичем, Тургенев пояснил, что печатается всё же не в «Московских ведомостях» (доподлинном оплоте режима), а в «Русском вестнике», который — дословная цитата — «не что иное как сборник и никакого политического колорита не имеет, а в теперешнее время «Русский вестник» есть единственный журнал, который читается публикой — и который платит».
«Новь» обычно ставят в пару к «Дыму» — как последние тургеневские большие вещи, как два послереформенных романа, хотя, конечно, «Дым» несколько более куртуазное и стройное чтение. Простой тест: в отличие от других тургеневских текстов, «Новь» здесь никогда не экранизировали, а по «Дыму» как раз случился в 1992 году мини-сериал (ничем в целом не примечательный, даже несмотря на Любшина в роли Потугина) — он и назывался, в полном соответствии с ревизионизмом эпохи первоначального накопления, «Дымъ»; такое ощущение, что орфографическими вопросами ведал кто-то из анекдотических тургеневских персон. «Дым» и «Новь», безусловно, перекликаются — это, например, касается линий условной мизогинии и условной же русофобии. Иногда совпадения просто дословны: так, например, в «Дыме» про Ирину сказано — «и вот отчего молодые люди не все сплошь влюбляются в Ирину… Они её боятся… они боятся её «озлобленного ума». Та же самая злоба приписывается и Валентине Сипягиной в «Нови»: «Неужели ли же я такая злая», — подумала она — и поглядела на себя в зеркало, находившееся прямо против неё между двумя окнами. <…> «Я? Я злая? — подумала она опять… — с такими глазами?» То же касается и оценок русского человека — речи Потугина из «Дыма» легко перепутать с речами Сипягина и Паклина в «Нови». Первый рассуждает: «Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным… Да какая это даровитость, помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка. Инстинкт! Нашли чем хвастаться!» Ему вполне вторит Сипягин: «Душа моя, во-первых, на Руси нет специалистов».