Коллекция. Караван историйКультура
Павел Басинский: «Если бы я сейчас писал книгу об уходе Толстого, то совсем по-другому»
« ...Я находился под очень сильным влиянием Софьи Андреевны. Задумав книгу, первым делом обратился к ее дневникам. Эмоционально они безумно заразительны и создают впечатление, что она была бесконечной жертвой своего мужа, что Толстой был паук. «А я в этой паутине жужжащая муха, — писала она, — случайно попавшая, из которой паук сосал кровь...»
Большинство писателей начинает творить в довольно раннем возрасте. Как, Павел, было у вас?
— Я писал с 14 лет, в газету. Жил в Волгограде и публиковался в «Молодом ленинце». Это был печатный орган обкома ВЛКСМ, и ему, как и многим другим комсомольским газетам, позволялось больше, чем партийным.
Моя первая публикация была очень смешной. В «Молодом ленинце» существовал юмористический раздел, очевидно, созданный под влиянием популярного «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», и там выходили забавные фотографии, подписи к которым предлагалось сделать читателям. Я их тоже сочинял. Однажды мою подпись напечатали и написали: «Павел Басинский, школьник». Это, конечно, стало событием. Ну а когда в той же газете вышла моя первая юмореска, я был готов расклеить ее на всех столбах, настолько был горд и счастлив.
Позже публиковал самые разные материалы, и смешные, и не очень. Однажды описал комсомольское собрание в школе — в сатирическом ключе. Кто-то отправил эту заметку в обком ВЛКСМ, и я был вызван туда на проработку. Проводил ее какой-то комсомольский начальник. Рядом сидел безликий человек в сером костюме, который не смотрел на меня и как будто не интересовался происходящим.
— Из органов?
— Возможно. Начальник спросил: «У вас в школе действительно так проходят комсомольские собрания?» Я сказал, что нет, конечно, я все придумал. Не хотел родную школу подставлять.
— А зачем вы это придумали? — не отставал он.
— Не знаю. Для смеха, наверное.
К счастью, обошлось без последствий.
— После школы вам была прямая дорога на факультет журналистики какого-нибудь университета.
— Мне хотелось заниматься журналистикой, но международной, поскольку я окончил английскую спецшколу. Мечтал я об Институте стран Азии и Африки. Он был «блатной», попасть туда было очень трудно. И когда я приехал в Москву, еще учась в школе, и пришел в приемную комиссию, меня сразу спросили: «Какое у вас зрение?» Я ведь носил очки. Когда узнали, что минус шесть, сказали, что с таким зрением меня не возьмут — в институте очень жесткие требования по здоровью, как в армии. После этого я решил продолжить изучение английского языка и получить хорошее филологическое образование. В Волгограде не было университета, только пединститут, и я поступил на филфак Саратовского университета на романо-германское отделение. Преподавание у нас было очень серьезное, уже со второго курса лекции читали на английском.
Университет я не окончил, потому что на втором курсе совершенно случайно прочел в газете «Литературная Россия» объявление о наборе студентов в Литературный институт. После чего взял напрокат пишущую машинку, написал две статьи и отправил на отделение критики. Одна статья была посвящена роману Тургенева «Отцы и дети», вторая — повести Михаила Алексеева «Хлеб — имя существительное». По ней когда-то был снят популярный фильм «Журавушка». Михаил Алексеев в советское время был достаточно известным писателем, главным редактором журнала «Москва».
— Почему вы выбрали критику?
— Я думал: «Ну куда мне на прозу?» А стихов не писал никогда.
Отправив статьи, уехал в стройотряд. Мы тогда строили в волжских степях аммиакопровод Тольятти — Одесса, тот самый, вокруг которого был сыр-бор прошлым летом, когда взорвали его участок в Харьковской области. Возможно, я бы и не узнал об итогах конкурса в Литинституте, если бы ко мне в Саратов не приехал приятель из Волгограда. Он купил мотоцикл и решил его обкатать. В общежитии узнал, что я в стройотряде, и прикатил туда. Я сказал: «Ну раз уж ты здесь и на колесах, давай прокатимся в Саратов». Приезжаю, а в общежитии для меня лежит письмо, где сообщается, что я прошел конкурс, через неделю экзамены.
— То есть надо все бросить и ехать в Москву?
— Да, а перед этим получить аттестат зрелости, который хранится в отделе кадров, и характеристику из университета. Но непонятно, как это сделать. Стоит лето. Все в отпусках.
В отделе кадров сидела только секретарша, моя знакомая по общежитию. Я кое-как вытянул из нее аттестат, сам на себя написал характеристику и поехал в Москву. В университете остался формально, потому что никто не знал, что я забрал документы.
— Большой был конкурс в Литинститут?
— На критику нас было трое, а брали двоих, и, чтобы поступить, требовалось набрать двадцать пять баллов. Я набрал двадцать четыре и не попал. Прозаикам было гораздо проще. Они проходили и с восемнадцатью баллами, и даже с семнадцатью. Но я ни о чем не жалею, потому что поступил в Литинститут на следующий год. Аттестат так и не вернул и из университета отчислился уже задним числом. Сейчас криминальные вещи рассказываю, но уже можно, наверное, столько лет прошло...
— Еще студентом вы начали печататься в столичной прессе. В «Литературной газете» опубликовались в 20 лет, что для начинающего критика было немыслимо. Как вам это удалось?
— Я просто вернулся к своим истокам, стал снова писать короткие реплики на разные глупые книжки или глупые аннотации. Поскольку таких материалов в газете, как ни странно, было мало, они оказались востребованными. Маститые критики ведь не хотят ругаться с писателями, поэтому пишут преимущественно положительные вещи. Постепенно мне стали давать возможность печатать большие фельетоны. Но в них нельзя было называть авторов и произведения. Приходилось писать «а вот в одном произведении одного писателя», «а вот в произведении другого писателя». Потом я на какое-то время ушел из критики, потому что в конце 80-х стало появляться то, что мы сейчас называем женской прозой.
Ее же практически не было в советское время. Конечно, существовали отдельные авторы — Вера Панова, Лидия Сейфуллина, — но женщины не осознавали себя как течение. И вот вышел сборник «Не помнящая зла», где были опубликованы десять писательниц — Нина Садур, Светлана Василенко, Нина Горланова, Галина Володина, сейчас уже всех не вспомню. И я написал на него не ругательную, а критическую статью. Вскоре встречается мне на улице Света Василенко и говорит: «Что ты наделал! После твоей статьи нас стали выкидывать из журналов — всех, кто опубликовался в этом сборнике!» Дело в том, что «Литературная газета» при всей ее либеральности считалась идеологическим органом, и, если там ругали некое течение, это воспринималось как сигнал, что его надо пресечь. Я не хотел участвовать в уничтожении женской прозы и ушел из критики. Переключился на литературоведение. К тому времени окончил аспирантуру и читал в Литинституте спецкурс по Максиму Горькому и современной литературе, вел семинар.
Вскоре в «Литгазете» сменился главный редактор, и руководителем отдела русской литературы стал выдающийся литературовед и писатель Игорь Петрович Золотусский. Он предложил мне вернуться в критику, и я принял это предложение. Тогда уже посвободнее стало, и появилась возможность делать целую полосу рецензий. Она называлась «Книжное ревю», и я там похулиганил — напечатал рецензию на «Книгу рекордов Гиннесса» и одну кулинарную книгу. Золотусскому это очень понравилось, он пригласил меня в свой отдел. В «Литгазете» я проработал 14 лет. В 2005-м ушел в «Российскую газету», обозревателем которой являюсь до сих пор.
— Литературная критика — дело неблагодарное. Писатели ее не любят и норовят отомстить обидчикам. Что у вас произошло с Виктором Пелевиным и Владимиром Сорокиным?
— С Пелевиным случилась история как раз в годы моей работы в «Литгазете». Когда вышел роман «Чапаев и Пустота», я написал о нем совершенно разносную статью. Вообще Виктора Олеговича я знал по Литинституту. Он учился на заочном отделении в семинаре прозаика Михаила Лобанова. Тогда еще не был известен, его знали только в среде фантастов.
— Пелевин был хорошим студентом?
— Курсовые работы писал очень хорошие. Я у него вел семинар по современной литературе и ставил пятерки все время. Но Пелевин не доучился, бросил институт через пару лет. А когда вышла вот эта моя статья, очень обиделся. Мне это передали. В ответ на критику Виктор Олегович дважды вывел меня в своих произведениях. Сначала в рассказе «Краткая история пэйнтбола в Москве», опубликованном в русском «Плейбое». Сюжет его заключался в том, что некий бандюган сочинял стихи и издал их под псевдонимом, а критик Бисинский в газете «Литературный Базар» разнес его книжку в пух и прах, да еще в конце козлом назвал. Незадачливый поэт взъерепенился и велел браткам: «Идите и разберитесь с ним». Они пошли и закатали Бисинского, то есть меня, в бочку с нитрокраской. Но бандюган «не хотел этого и был искренне расстроен».
Во второй раз Виктор Олегович замочил меня в романе «Generation «П», который мне до сих пор у него нравится больше всего, потому что это лучшая книга о девяностых. Лет через пятьдесят или сто люди будут изучать это время по роману Пелевина, хотя язык его, скажем так, не очень изящен, юмор иногда просто на грани фола и история с мухоморами выглядит довольно сомнительно. Но зато в книге очень здорово показано, как строился ранний бизнес в России и мир рекламы. Про меня там как раз придумывают рекламный ролик, где я фигурирую как литературный обозреватель Павел Бисинский, и топят в сортире.
Про Сорокина я тоже писал плохо, и он меня грохнул в своей повести «День опричника» под именем Павло Басиня. К этим писательским играм я отношусь совершенно спокойно, мне они даже нравятся, честное слово. Пелевина я ведь тоже вывел в своем произведении. Был у меня такой «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина», а в нем — модный писатель Виктор Сорняков, автор романа «Деникин и Ничто». Кстати, очень симпатичный персонаж. Он все время стебается, весь такой на шарнирах, но при этом по-человечески очень хорош и даже приятен.
— А как вы пришли к изучению жизни и творчества Льва Толстого? Ведь до этого на протяжении многих лет занимались Горьким?
— Ну да, защитил диссертацию «Ранний Горький и Ницше», написал биографию Алексея Максимовича, которая вышла в серии «ЖЗЛ» в 2005 году и до сих пор постоянно переиздается. Что же касается Толстого, то мое обращение к его жизни и творчеству во многом было связано с поездками в Ясную Поляну. В начале девяностых Владимир Толстой, ныне советник президента по культуре, а тогда директор этого музея-усадьбы, придумал замечательные писательские встречи и стал приглашать на них самых разных людей из разных лагерей. То есть в Ясную Поляну одновременно приезжали, скажем, Андрей Битов и Валентин Распутин, Владимир Маканин и Василий Белов. И представители нашего, молодого поколения тоже участвовали. Владимир Ильич всех собрал вокруг Толстого. А вокруг него как можно ругаться? Неприлично вроде. И мы все как-то объединились. Вместе ходили на могилку Льва Николаевича, потом возвращались в дом, произносили речи, выпивали.
В прошлом году мы отпраздновали 30-летие писательских встреч. К сожалению, мэтры уже ушли, а такие звездные писатели, как Алексей Иванов или Захар Прилепин, в Ясную Поляну не ездят, но осталась наша старая гвардия. Причем мы вдруг поняли, что находимся примерно в том возрасте, в каком были Василий Белов или Валентин Распутин, когда это все начиналось. Произошла смена вех. Так вот Владимир Толстой заразил нас всех любовью к Ясной Поляне. Я в нее точно влюбился, и меня страшно заинтересовала история ухода Льва Толстого.
— Бегства из рая?
— На самом деле Ясная Поляна — не самое райское место, то есть не самое красивое имение из тех, что я видел. Есть куда более живописные — Поленово, например, или Шахматово. Вообще, Тульская земля хороша только в солнечную погоду. Когда тучки, дождик, природа в этом краю как будто поникает, потому что там практически нет хвойных лесов. А лиственные леса хороши, только когда листва играет на солнце. Но Ясная Поляна — место намоленное, здесь везде чувствуется дух Толстого. Ты знаешь: это дерево он посадил, эти лошади — потомки его лошадей. Здесь все подлинное, все так, как было при Льве Николаевиче, хотя усадьба пережила нелегкие времена. В Гражданскую войну здесь были красные, в Отечественную — немцы. Они пытались сжечь дом, похоронили своих офицеров вокруг могилы Толстого. Их, конечно, убрали, когда наши пришли. Загоревшийся дом спасли местные жители.
Ценные вещи из музея вовремя эвакуировали на Урал, но кожаный диван, на котором родился Толстой, и братья его, и сестра, и все дети Толстого, остался, и один немец хотел его вывезти. Видимо, понимал, что война когда-нибудь закончится и он будет стоить очень дорого. Возможно, немец даже был поклонником Толстого, но заполучить реликвию ему не удалось. На пути у него встала сотрудница музея. Напрасно он угрожал ей пистолетом и ножом — она не отступила, и тогда немец в бессильной злобе изрезал диван. Если будете в Ясной Поляне, посмотрите на него внимательно, и вы увидите, как аккуратно он зашит...
Начиная книгу «Лев Толстой: Бегство из рая», я не знал, как она будет строиться. Сначала думал написать десять глав, по числу дней ухода, про сам уход. Но потом понял, что так нельзя, что нужно объяснять многие вещи, поэтому каждая глава начинается с очередного этапа бегства Толстого, а потом я возвращаюсь в его юность, кавказский период, женитьбу и так далее.
— Судя по списку источников, приведенному в конце, вы перелопатили огромный массив материалов. Случались какие-то неожиданности, открытия?
— Иногда приходилось обращаться вроде бы к далеким от темы источникам, в которых тем не менее содержались очень важные факты. Так, я не мог написать об уходе Толстого без летописи Оптиной пустыни, которую он посещал. Я знал, что она существует и находится в Государственном музее Толстого в Москве, в отделе рукописей. Позвонил туда: мол, так и так, нужна эта летопись. А сотрудники музея заявили, что у них ее нет. Я удивился: «Быть такого не может! Сначала она была в Ленинской библиотеке, потом ее передали вам, я знаю!» Но они стояли на своем. Архивисты каждого чужака воспринимают как лютого врага, и что-то получить у них — целая история.