Коллекция. Караван историйКультура
«Михалков покорил Мордюкову усами, одеколоном и «мерседесом», — рассказывал Виктор Мережко
«На съемках «Родни» Нонна в Михалкова влюбилась: «На «мерседесе» ездит, гад такой ползучий. Ой, Витька, я не могу, эти усы у него! А каким одеколоном пахнет, ой, Витька...» И вот она то плакала, то порывалась уехать. И я ее всякий раз ловил на вокзале и уговаривал вернуться. А там уж из-за угла выруливала машина, оттуда выходил Никита: «Ку-ку, Нонночка!» — рассказывал сценарист и режиссер Виктор Мережко.
Я был очень наглым. Когда учился на первом курсе ВГИКа, просочился в Дом кино на празднование Нового года. Для студента это было нереально, но я пристроился к какому-то актеру, и тот просто не смог меня отшить. И вот все сидят за столами, а я болтаюсь по залу. Беру с одного стола рюмку, наливаю: «С Новым годом!» Чокаюсь. С другого стола беру бутерброд, кусок мяса... И к следующему столу. Потом смотрю — в центре зала стоят великие: Герасимов, Чухрай, Шпаликов, кто-то еще. Над чем-то смеются, весело им. И вот я к ним подвалил, смотрю на них пристально. Чухрай спрашивает: «Чего тебе?» Я говорю, вернее, «ховорю» — у меня тогда еще был специфический южный говор: «Мужики... Вы тут самые знаменитые, хордость наша, хении кино. Но запомните! Меня зовут Виктор Мережко. Пройдет не так много лет, и я стану таким же знаменитым, как вы. — Они молчат. А я продолжаю: — Нет, вы запомнили, что я сказал?» Тогда Сергей Аполлинариевич Герасимов жестко меня взял за плечо, он же сильный был, отвел в сторонку и на ухо сказал: «Пошел на...»
Примирения Мордюковой с Михалковым были бурными
Прошло лет двенадцать, раздался звонок: «Виктор, здравствуйте, это Григорий Чухрай. Я хочу, чтобы вы написали для меня сценарий про войну. Приезжайте ко мне домой, поговорим». К этому времени по моим сценариям уже были поставлены и «Здравствуй и прощай», и «Одиножды один», и «Трын-трава». И вот теперь великий Чухрай хотел, чтобы я писал для него. Он дал прочитать статью в газете о том, как мать долгие годы прятала на чердаке сына-дезертира. Говорю: «На кого писать?» — «Для Мордюковой». Я сразу стал просить: «Григорий Наумович, мне бы с Мордюковой познакомиться. От ее сленга, от ее манер, от характера многое зависит». И вот мы встретились в Союзе кинематографистов. Чухрай говорит: «Познакомься, Нонна, это Витя Мережко, молодой автор, будет писать сценарий». — «Ой, Мережко! Ты откуда родом?» — «Из-под Ростова». — «Та мы ж земляки! А красивый ты, здоровый. Казак же?» — «Казак». Вот такой был смешной разговор.
Сценарий «Трясины» Нонне не то чтобы не понравился... Но она все жаловалась: «Ой, какой тяжелый». Хотя сниматься согласилась без колебаний. Я же не знал, что у нее в это время назревала драма с сыном Володей. Самой тяжелой была сцена, когда героиня вытаскивает сына из петли — тот пытался повеситься. И Нонна, отснявшись, забилась в истерике: «Идите на хрен все отсюда, видеть вас не могу! Этот написал, этот снимает! Пошли вы!..» Орала страшно. Ее успокоили, дали полчаса посидеть. А потом она мне говорит: «Витька, если ты после этого сценария не напишешь мне комедию, я тебя убью. Понял?» Пришлось обещать. А Нонна от меня все не отставала: «Витька, сценарий, комедия!» Я говорю: «Пишу». И не писал. Врал.
Потому что не знал, о чем писать. А тут случилась история с моей тещей. Она приезжала к нам в Москву и все мечтала встретиться со своим первым мужем Вадимом, летчиком, который ее бросил, женившись на дочери командира полка. И вдруг я понял: это же интересный сюжет, как деревенская мать приезжает к городской дочери. Дальше история сама написалась, всего за полтора месяца. И вот я позвонил Мордюковой: «Нонночка, ты знаешь, я написал. Где встретимся?» — «На «Киевской». — «Тебя ж там узнают». — «Да кто там узнает... Скажут, тетка с Киевского вокзала...»
Прочтя сценарий «Родни», Нонна перезвонила мне ночью: «Витька, гадина такая, ты шо ж написал? Ты хоть сам понимаешь?» — «Что, плохо?» — «Да не плохо, это ж то, шо я хотела. Витька, надо, шобы это снималось уже завтра. И шобы был самый лучший режиссер». — «Кто?» — «Никита Михалков!» Тут надо сказать, что Никита популярен и сейчас, но тогда это было явление! Молодой, красивый, веселый, щедрый, на «мерседесе»... Причем талантлив до бесконечности. Еще не было вот этого количества общественных нагрузок, и он был просто кинематографист — актер и удивительный режиссер. Я говорю: «Нон, не возьмет, это сельская история». — «Не гавкай, возьмет». И вот она подсунула сценарий Никите на закрытии Московского кинофестиваля. И через пять-семь дней мне звонок: «Виктор, здравствуйте, это Никита Михалков...» Помню, я на метр подпрыгнул от счастья.
Запустились мы в 1980-м — в год Олимпиады. Снимали в Днепропетровске. Не все шло гладко. Нонна явилась на пробы на каблуках, в нарядной легкой кофточке. Никита сказал: «Нет! Так не пойдет!» И повел ее к костюмерам. Там майку на нее надели, на зубы — фольгу. «Шо ты делаешь со мной?!» — возмутилась Нонна. А он: «Образ делаем, Нонночка, образ. Спокойно». В ответ — мат-перемат. Никита говорит: «Ну, подожди, давай все обсудим...» — «Да пошел ты, барчук чертов! Снимай Римму Маркову!» Та была постоянной соперницей Мордюковой. Потом Нонна позвонила мне: «Витька, забирай сценарий, другому режиссеру дадим». Я говорю: «Невозможно. Уже запуск». Тогда она опять свое: не буду сниматься, пусть Маркова снимается. Вскоре звонит Никита: «Витя, давай так: день-два помолчим. А потом скажи ей, что я сделал пробы Риммы Марковой и очень ими доволен». Так и поступили. Через два дня я позвонил Нонне и все сказал. Она взвилась: «Чего он, охренел, что ли, совсем? Она же не потянет эту роль!» — «Ты же сама сказала: «Берите Маркову». И Никита уже настроился на нее. Нонночка, ну режиссер-то — он, он и хозяин». — «А ты шо, не имеешь значения там? Скажи, что я подумаю. Может, еще и сама буду сниматься». И я тут же перезваниваю Никите: «Все, мы победили». На следующий день Нонна приехала на студию, и они с Никитой стали целоваться, обниматься, плакать, просить друг у друга прощения. Потом они это проделывали еще несколько раз во время съемок в Днепропетровске — все это бурное примирение. Потому что Нонна чуть что — собирала чемоданы и ехала на вокзал. Никита сразу ко мне: «Вить, лови ее».
Ей не нравилось, что Никита делал образ более острым, чем в сценарии. При этом Нонна в него влюбилась: «На «мерседесе» ездит, гад такой ползучий. Ой, Витька, я не могу, эти усы у него. А каким одеколоном пахнет, ой, Витька...» И вот она то плакала, то порывалась уехать. И я ее всякий раз ловил перед посадкой в вагон, нагруженную каким-то немыслимым количеством вещей, которые ей дарили поклонники. И уговаривал вернуться. А там уж из-за угла вокзала выруливала машина, оттуда выходил Никита: «Ку-ку, Нонночка!» И все!
Обнимаются, целуются и загружают все эти чемоданы в специально вызванный автобус — ни в какую легковую машину такое количество не умещалось. Ей же дарили кухонные комбайны, галоши, сковородки, тарелки. У Мордюковой весь номер был заставлен коробками. Ее же любили безумно...
Первый показ «Родни» проходил в так называемом яичном зале «Мосфильма», который был оклеен картонными коробками из-под яиц для лучшей акустики. Волчек, Евтушенко — все собрались. А зал — сто мест всего. Это у Никиты был фирменный ход — он устраивал показы так, что мест было гораздо меньше, чем приглашенных. И таким образом обеспечивал переаншлаг: у него знаменитости на ступеньках сидели.
Еще не закончились шумные премьерные мероприятия, когда Никита сказал: «Хочу познакомить тебя с одним армянином. Режиссер со студии Довженко — Роман Балаян. Самый у них талантливый». Никита вечно объявлял кого-то большим талантом и с ним носился... И вот он свел нас с Балаяном. Тот говорит: «Напиши для меня сценарий». — «О ком?» — «Обо мне. Я же как Нагорный Карабах. Стою на скале, и снится мне, что я лечу, а просыпаюсь — работы нет, двое детей, жена ругается». — «Не понимаю, как из твоей идеи можно сделать сценарий. Но я подумаю». А Никите говорю: «Никит, если я возьмусь за это, то главную роль напишу под тебя. Будешь сниматься?» — «О чем разговор, конечно буду».
И вот уже со студией Довженко договор подписали, и аванс мне заплатили — шесть тысяч рублей. А сценарий у меня все не вырисовывается. И тут поехал я в Черкассы к старшему брату — он тогда кризис переживал: из армии комиссовался, выпивать стал. Посмотрел я на брата, и понял, о чем надо писать. Так появился сценарий «Полетов во сне и наяву». Вот только Балаян прочел и сказал: «Я не то хотел. Какой-то дурак твой герой, чего ему неймется?» Тогда я, уже многому научившийся у Никиты, просто отдаю сценарий почитать на «Ленфильм». И мне оттуда звонят: «Мы вернем аванс на студию Довженко, давайте к нам». Балаян, конечно, узнал, сразу стал звонить: «Витя, дети кушать хотят! Ладно, сниму это говно, денег немножко заработаю. Никто этого фильма все равно не заметит». Я говорю: «Ром, с таким отношением нельзя начинать работу. С моей точки зрения, это один из лучших моих сценариев». — «А, вай, у тебя что ни сценарий — то лучший!» И вот он стал быстренько запускаться. Только вместо Михалкова на главную роль неожиданно для меня захотел Янковского. Тот сначала не соглашался: студия Довженко — репутация у нее не очень была, а тут еще и какой-то никому не известный Балаян... Но Рома уперся: нужен Янковский, и все тут! Пришлось мне самому Олегу позвонить: «Олежечка, мы с тобой приятели, ради меня почитай». А он: «Завези сценарий на служебную проходную «Ленкома». Я сегодня еду в Таллин на «Собаку Баскервилей», в поезде прочту». В поезде Олег оказался в одном купе с Никитой Михалковым, который тоже ехал на «Собаку Баскервилей». И вот Янковский стал читать сценарий и время от времени восклицал что-то одобрительное. Было у него любимое словечко: «гений». Кого он только гением ни называл... И вот он читает сценарий и вскрикивает: «Мережко, сволочь, гений!» Михалков, конечно, поинтересовался, в чем дело. И был очень удивлен, когда узнал: на роль, которую обещали ему, зазывают Янковского... Впрочем, Роман тут прав, его выбор безупречен: Никита слишком силен и самоуверен по своей натуре для такой роли, тут нужен кто-то более рефлексирующий. К счастью, Никита хоть и обиделся, но не сильно...