Василий Мищенко. Из породы волков
Лебешев вдруг говорит: "А знаешь, Михалков на тебя обиделся. Спросил, кто играет главную роль у Соловьева, я ответил - Мищенко. "Ну так передай Ваське, что я его никогда снимать не буду!" С тех пор прошло почти сорок лет. Мы с Никитой Сергеевичем общаемся, я его очень люблю и уважаю как режиссера, но за все эти годы он так меня в кино и не снял! Сдержал "обещание".
Родился я в шахтерском поселке Шолоховский, что в Ростовской области. Свое название он получил в честь геолога, открывшего в этих краях крупные залежи угля (Шолоховский — его фамилия), а не в честь знаменитого писателя, как можно подумать.
В годы Великой Отечественной в этих местах шли ожесточенные бои, в степях осталось довольно много оружия и боеприпасов. В детстве я играл не с игрушечными «стрелялками», а с настоящими. У меня был немецкий автомат шмайсер и пистолет ТТ. Свои сокровища я прятал в сарае среди дров и разной рухляди. Однажды нагрянула милиция — наверное кто-то донес, — произвела обыск и изъяла стволы. Но привлечь к ответственности тринадцатилетнего парня оказалось невозможно, отделался легким испугом.
Жили мы бедно. Кроме меня в семье росло еще двое детей: старший брат Миша и младшая сестра Таня. Папа был каменщиком, мама — уборщицей, и они считали это за счастье, поскольку до приезда в поселок не могли устроиться на постоянную работу. Во время войны оба прошли через концлагерь на территории фашистской Германии, а это было клеймо.
Отец — из донских казаков. Рано осиротев, он много повидал в детстве и юности. В тридцатые на Дону было голодно, люди потянулись за лучшей долей в другие края. Папа отправился на Дальний Восток, устроился в порту мотористом на катерок, доставлявший корм животным.
Неподалеку, на одном из островов, располагался заповедник. Однажды мужики с другого катера поделились с ним свежей корюшкой. Идет он в общежитие с кульком в руке, навстречу — трое в одинаковых костюмах и шляпах:
— Здравствуйте, что это у вас?
— Рыба.
— Где взяли?
— Ребята угостили.
— Какие еще ребята? Ну-ка, пройдемте!
Время было тяжелое. Тогда сажали за пачку соли и моток ниток. Боролись с «расхитителями социалистической собственности». И отцу дали год за эту корюшку. Но свой срок он до конца не отсидел. Началась война, и вместе с другими зэками, имеющими «легкие» статьи, его отправили на фронт, в танковую часть. В первые же дни боев под Белой Церковью она попала в окружение. Генералы бросили необстрелянных юнцов на произвол судьбы, сели в самолет и улетели со словами: «Ждите подкрепление!» Но оно не пришло.
Солдатики держались из последних сил. «И вот наконец прилетели самолеты, — рассказывал папа, — сбросили какие-то ящики. Мы думали, боеприпасы. Открыли — а там металлолом, гвозди, подковы — и поняли, что нас предали». Столкнувшись с такой подлостью, даже взрослый и сильный человек мог сломаться, сдаться в плен, стать пособником фашистов. А эти мальчишки бились с врагом всеми подручными средствами — штык-ножами, саперными лопатками и просто голыми руками. В плен их брали румыны, славившиеся особой жестокостью. Некоторых просто забили до смерти. Остальных погнали на пересыльный пункт.
Когда колонна проходила через какое-нибудь село, жители ставили на улице бочки с водой, кидали ребятам еду. Близко подходить боялись, но пытались помочь. Пленные выскакивали из строя, зачерпывали воду пилотками и бежали обратно. А некоторые бросались в толпу, и местные накидывали им на голову свой пиджак, платок или просто мешок, чтобы могли затеряться. Колонна была длинная, охранники находились на значительном расстоянии друг от друга и свой участок отслеживали только по головам в пилотках. Детали от них ускользали, и обстановка была нервная — люди кричали, собаки лаяли, — это тоже отвлекало.
В одном из сел отцу и еще нескольким парням удалось бежать. Они спрятались в разных домах. Хозяйка, укрывавшая моего папу, пыталась выдать его за своего брата. Но полицаи из местных ее разоблачили: «Да нет у тебя никакого брата! И никогда не было!» Они прочесали село и выловили всех бедолаг. Увели за деревню, заставили выкопать могилу и расстреляли. Это было на закате. Отец говорил, что в свою последнюю минуту смотрел на огромное красное солнце, клонившееся к горизонту...
Его не убили, только ранили, но приняли за мертвого и засыпали землей вместе с погибшими. К счастью, полицаи не сделали контрольных выстрелов и не утрамбовали могилу, иначе отец вряд ли смог бы выбраться. Было уже темно. Он не знал, куда идти, и просто брел по степи всю ночь. Ранним утром нарвался на немецких мотоциклистов. Они его задержали и отвезли на железнодорожную станцию, где формировались эшелоны с пленными. Отца перевязали и отправили в Германию, в лагерь. Бог и там его хранил: рана не загноилась и достаточно быстро затянулась и он попал не в газовую печь, а на завод — работать на фашистский рейх.
Мама моя была с Белгородчины, из деревни со сказочным названием Неведомый Колодезь. Немцы оккупировали эти места вскоре после начала войны и всех молодых ребят и девчонок угнали в Германию и сделали рабами. Она оказалась в одном концлагере с папой, в городе Людвигсбург, только его каждый день водили на работу на литейный завод, а мама батрачила на немецких помещиков. Так они и познакомились. Любовь, наверное, их и спасла, помогла выжить. Мой брат Михаил, родившийся в ноябре 1945-го, был зачат в Германии.
В конце войны папа с несколькими другими заключенными подумывал о побеге, но этот план пришлось свернуть. В их рядах обнаружилась «крыса». Они вычислили и задушили предателя. Администрации лагеря было уже не до карательных операций — к Людвигсбургу стремительно приближались войска Второго фронта. Однажды немцы просто все бросили и разбежались. Какое-то время лагерь вообще был бесхозным, его никто не охранял, но когда в город вошли американцы, получилось, что именно они и «освободили» узников.
Заключенным предложили два варианта: вернуться домой или эмигрировать за океан. На железнодорожных путях стояли два эшелона — один шел на запад, другой на восток. Некоторые выбрали эмиграцию, а мои родители решили вернуться. Едва пересекли советскую границу, отца сняли с поезда и арестовали как изменника родины. Тогда всех мужчин, возвращавшихся из фашистских концлагерей, подвергали проверке. Папу, к счастью, отпустили через несколько месяцев. Но не всем так везло, некоторых страдальцев отправили уже в советские лагеря.
Должен признаться, что давно хочу снять фильм о таких незаметных героях войны, как мой отец, — преданных, брошенных. Им не довелось проявить героизм на полях сражений, но они прошли через лагеря, аресты, несправедливые обвинения, и их мученический подвиг ничуть не меньше...
Родители долго не могли нигде устроиться, переезжали с места на место. Узнав, что в Белокалитвинском районе Ростовской области объявлен призыв на строительство шахтерского поселка, решили, что это их шанс. Рабочих рук не хватало, брали всех подряд. Так отец стал каменщиком.
Наверное, его судьба могла сложиться совсем иначе, если бы не раннее сиротство и война. Он ведь был очень музыкальным. Сам выучился играть на балалайке и гитаре, лихо отбивал чечетку. Возможно, имелись и актерские задатки, просто им не суждено было развиться.
Над моей мечтой стать артистом отец посмеивался: «Ты же двоечник. Кого можешь играть? Дураков да жуликов?» Учился я и впрямь плохо, на уроках постоянно отвлекался, смотрел в окно и грезил о чем-то необыкновенном. С трудом дотянул до окончания десятого класса. Рос на улице, как и большинство сверстников. Взрослые работали с утра до ночи и стояли за продуктами в бесконечных очередях.
Мы жили в частном доме на две семьи, держали корову и огород. Я помогал родителям (Миша уже отделился, а Таня была маленькой) и ненавидел лето. Когда начинались каникулы, другие дети отправлялись отдыхать, а я пахал целыми днями: сено заготавливал, пас коров. В поселке их было голов тридцать, и эту обязанность распределяли между семьями. Стадо мы пасли с отцом, а с мамой срезали серпом траву на колхозном поле — между кукурузой и подсолнухами. Когда набиралась большая охапка, я загружал ее в коляску своего мопеда и вез домой. Разбрасывал во дворе сушиться и ехал обратно к маме. Так и мотался целый день.
Конечно, в маленьком поселке, на природе, ребятне жилось вольготно. Никогда не забуду дурманящий запах полыни, разносившийся по степи! Мы играли в чехарду, лапту и футбол, жгли костры, варили в котелке раков и орали блатные песни. Курить я начал во втором классе, портвейн попробовал в пятом. Не знаю, чем бы закончилась эта вольница (возможно, ходкой на зону, как у многих), если бы в тринадцать лет меня и ближайших друзей Ромку, Сашку и Андрея не накрыло музыкой The Beatles. Пытались быть похожими на своих кумиров и как-то сразу изменились, повзрослели. Английского не знали и записывали слова песен русскими буквами.
Организовали ансамбль — нас ведь тоже четверо! Когда распределяли роли, я сразу заявил, что буду Ринго Старром. Он мне нравился больше всех битлов — очень артистичный, в кино снимался. На школьных вечерах мы имели сногсшибательный успех. В поселке другого ансамбля, исполнявшего суперпопулярные песни The Beatles, не было. Да и вообще живую музыку играли только в единственном ресторане «Тополек» и на похоронах. Шахтеров в последний путь провожали торжественно, с оркестром. Я там какое-то время подвизался барабанщиком, когда зарабатывал деньги на Англию.
Однажды с друзьями поняли, что должны увидеть The Beatles воочию — без этого нам не жить. В Британию решили плыть на корабле — из Одессы. Перед побегом долго готовились, копили деньги, запасали хлеб, сало и кильки в томате, чтобы продержаться в дороге. Добрались только до Измаила. Договорились с капитаном одного из судов, что спрячет нас в трюме и доставит в Одессу, а ночью пришли милиционеры с кагэбэшниками, задержали юных «диверсантов» и посадили в КПЗ. Допрашивали по одному: «Зачем направлялись на стратегический объект — Одесский порт? Кто вас послал? С каким заданием?» Когда рассказали, куда собрались, нас подняли на смех и отправили восвояси — под конвоем. Отец меня чуть не прибил. В сердцах выгнал из дому, чуть ли не неделю я ночевал в сарае. Мама потихоньку приходила и подкармливала непутевого сына.
Неудача не сломила. Наоборот, еще сильнее захотел вырваться из поселка, изменить свою жизнь. В конце концов битлы тоже из простых семей, однако же добились успеха. И я добьюсь!
После школы ехать в Москву побоялся. «Там же все блатные, — говорили знающие люди, — места в театральных вузах куплены». Отправился в Краснодар поступать в Институт культуры на режиссерский факультет. Актерского там не было. Отец нехотя дал сто рублей. Экзамен по специальности я сдал, а общеобразовательные предметы провалил. Когда возвращался домой на автобусе, увидел на сиденье кем-то оставленную газетку. Прочел, что в Волгограде проходит набор в трехгодичную театральную студию по подготовке актеров для местного ТЮЗа и Театра кукол. Решил поехать, но отец заявил, что денег больше не даст, уже и так промотал целую сотню. А мне надо же было на что-то жить месяц в Краснодаре, пока поступал. Мама пожалела: «Пусть едет. Что, если это его судьба?» И дала еще денег.
В Волгограде я успешно поступил в студию, проучился до восемнадцати лет, а потом пошел в армию. Бронь на нас не распространялась, да я и не пытался откосить. Тогда было стыдно прятаться. Тех, кто не служил, не уважали. Говорили: «Тебе бабы давать не будут, скажут — не мужик». Хотел в десантные войска, но направили в пехоту, в полк охраны, из-за небольшого дефекта зрения.
Полгода провел в «учебке» в городе Садгора под Черновцами. Потом нас перебросили в Словакию, в Зволен, где стоял советский авиационный полк. Однажды приехал Ансамбль песни и пляски Центральной группы войск. Наш офицер похвастался:
— А у нас тоже есть артист! Сержант Мищенко учился в театральном!
— Позовите! Танцевать в массовке сможешь? А быть конферансье?
— Ну конечно! И танцевать, и объявлять номера!
Записали мою фамилию. Через месяц пришел приказ: откомандировать Мищенко в ансамбль ЦГВ. И началась совсем другая жизнь — концерты, выступления.
После демобилизации вернулся в Волгоград. Но мои однокурсники уже закончили обучение, а нового набора не предвиделось. В ТЮЗе предлагали оформить рабочим сцены и со временем пристроить во вспомогательный актерский состав, но я подумал: «Не, ребяты-демократы, у меня другая дорога! Поеду в Москву». Но на дворе стояла осень, экзамены в театральные вузы начинались в мае. Домой я ехать боялся, знал, что уже не вырвусь из поселка, и чтобы как-то перекантоваться в Волгограде до весны, устроился на завод учеником токаря. Получил «ученические» и койку в общежитии. Проработал несколько месяцев и рванул в столицу.
Сначала сунулся в Школу-студию МХАТ, но завернули из-за южнорусского говора. Я — в «Щуку». Курс набирала Галина Яцкина. Дошел у нее до третьего тура. Параллельно показался в ГИТИСе Владимиру Андрееву. Он допустил до второго тура. Но знающие люди посоветовали: «Табаков тоже набирает, обязательно сходи».
Самого Олега Павловича на экзаменах в ГИТИСе не было. Абитуриентов прослушивали его помощники — Валера Фокин и Костя Райкин. И у них я прошел на второй тур! Андреев, узнав об этом, взъярился, заявил, что видеть меня не желает. Тогда Виталик Максимов, помогавший ему на экзаменах (актер, режиссер, сценарист, продюсер, теле- и радиоведущий), потихоньку взял мои документы и отдал Табакову.
На втором туре я читал уже самому Олегу Павловичу. Рядом сидел Авангард Леонтьев. Гарик потом рассказывал: «Когда ты вышел, Табаков спросил:
— Ну, что думаешь по поводу этого парня?
И я ответил:
— Явно сумасшедший, надо брать!
Глаза у тебя горели, энергия перла — просто мама не горюй! Даже было неважно, что ты читал». Конечно, как пел Высоцкий, настоящих «буйных» мало...
Мое гэканье Олега Павловича не смутило. В общей сложности он набрал двадцать пять человек и сказал: «Все, ребята, беру вас на свой курс! Спокойно сдавайте общеобразовательные предметы — это ерунда, простая формальность, и в добрый путь!» На следующий день он уехал с «Современником» на гастроли. В «Щуку» на третий тур я, разумеется, уже не пошел.
Перед последним экзаменом, по-моему по истории, всех проверял фониатр. В ГИТИСе существовало такое правило, там ведь преподавали вокал. Вдруг доктор находит у меня узлы на связках и дает заключение: «Мищенко профессионально непригоден! Не сможет работать в театре, голос будет садиться и хрипеть». Я в ужасе — неужели придется забирать документы? Табаков на всякий случай оставил номер своего телефона в гостинице — мало ли что. Позвонил, все ему рассказал. «Иди к ректору и жди», — велел Олег Павлович. Просидел полдня в приемной. Наконец секретарша позволила войти в кабинет. «Звонил Табаков, — сообщил ректор.