СНОБКультура

Александр Блок в Большом драматическом

«Театр - это нежное чудовище»

Дмитрий Быков

1

26 апреля 1919 года Александр Блок вступил в должность председателя режиссерского управления Большого драматического театра, открывшегося 15 февраля представлением в зале Консерватории трагедии Шиллера «Дон Карлос, инфант испанский» в постановке главного режиссера Андрея Лаврентьева (Лаврентьев оставался в этой должности десять лет, до 1929 года).

Фактически Блок занял кресло художественного руководителя. Он занимался подбором репертуара, объяснял актерам пьесы, присутствовал на репетициях и говорил вступительное слово перед спектаклями, поскольку аудитория – в значительной степени красноармейская – в таких пояснениях нуждалась. Он пришел в БДТ со своими представлениями о революционном театре и мечтой о театре поэтическом.

«Театр не благоприятен для Поэта, и Поэт не благоприятен для театра», – сказано у Гейне в «Мыслях, заметках, импровизациях» и процитировано Цветаевой в предисловии к «Концу Казановы»; сценическая судьба пьес Блока – не особенно удачная, включая даже поставленный Мейерхольдом «Балаганчик», – как будто это доказывает. Но поэт и для армии не слишком благоприятен – не говоря уж об армии для поэта, – однако Блок там служил с июля 1916-го по март 1917-го, когда призвали, и считался отличным товарищем. Вообще во всех сферах жизни, кроме поэзии, Блок демонстрирует хороший средний уровень: в отличие от других гениев, которые в одном гениальны, а во всем другом святых выноси, Блок исполнительный, порядочный, аккуратный чиновник и рецензент, вдумчивый протоколист (как в книге «Последние дни императорской власти»), безупречный табельщик (как на фронте). В послереволюционном театре – важно это помнить – мы имеем дело не с Блоком-поэтом, а именно с Блоком-чиновником и отчасти Блоком – историком литературы, и забота его о репертуаре либо о подборе актеров имеет характер не столько творческий, сколько бюрократический. А Блок-поэт – автор «Песни судьбы», «Незнакомки», «Розы и креста» – для театра в самом деле не благоприятен, или не построен еще тот театр: «Песня судьбы» никогда не была поставлена, МХТ так и не завершил репетиции «Розы и креста», и постановка в Вахтанговском театре (1983) большого успеха не имела. Мне, правда, нравилось. Но мне было пятнадцать лет.

2

Работа Блока в БДТ была умиранием, приспособлением к умиранию, попыткой как-то занять время, которого вдруг осталось очень мало и при этом оказалось невыносимо много, потому что раньше оно было занято стихами, влюбленностями, блужданиями, прислушиванием к звукам, а теперь оказалось забито стремительно разрастающейся пустотой, и надо было эту пустоту заполнять. Она и заполнялась – «службой», заседаниями, повестками, перепиской, рецензиями на микроскопических авторов, докладами, присутствиями…

Но лучше умирать так, чем под забором, правда? Концепция героического театра, осуществляемая Блоком на посту председателя, выдумана не им. Идеализация личности, романтизм, «поэтическое раскрашивание человека» – все это скорее Горький, чья гражданская жена Мария Андреева в 1918-м возглавила комиссариат театров и зрелищ Петрограда и ближайших губерний, а с 1919-го руководила БДТ. «Зрителю необходимо показать человека, о котором он сам – и все мы – издавна мечтал, человека-героя, рыцарски самоотверженного, страстно влюбленного в свою идею, человека честного деяния, великого подвига... На сцене современного театра необходим герой в широком, истинном значении понятий», – пишет Горький, настаивая на том, что слово «романтический» применительно к современности не должно никого смущать: «термином этим я определяю только повышенное, боевое настроение пролетариата, вытекающее из сознания им своих сил, из все более усваиваемого им взгляда на себя как на хозяина мира и освободителя человечества».

Аналогичные идеи в трактате 1918 года «Революция и театр» высказывает Платон Керженцев. Именно согласно концепции Керженцева руководить пролетарским театром должен совет представителей всех искусств (а актеры, напротив, вербоваться из пролетариев, иначе какое же это эстетическое воспитание? Идея эта дожила до фильма «Берегись автомобиля»). Керженцев прямо пишет: «Наши деятели искусства по-старому бредут розно. В театральных директориях и управлениях по-прежнему нет места представителям других искусств, кроме чисто театрального. Не создалось организаций, тесно сближающих всех деятелей искусства без различия их специальности». Так что призыв Блока в театр – подобный его же призыву на службу – вполне обоснован.

Блок был уже к тому времени автором доклада «О репертуаре коммунальных и государственных театров» (5 июня 1918 года) по заказу театрального отдела Наркомпроса. Примечательно его трезвое отношение к реформированию театра и скепсис относительно сплошной революционной героики в репертуаре: «В публике мы имеем дело с людьми взрослыми, озлобленными бесконечно суровой жизнью многих лет, ищущими отдыха и простого развлечения. Надо, чтобы в репертуаре было, как и есть, много просто развлекающего, без всяких “культурно-просветительных” оттенков. В том и трудность, и привлекательность задачи, чтобы в бесформенную и рыхлую массу репертуара умелой рукой вкрапить камень-другой новой породы, который бы неожиданно осветил всю массу иначе, придал бы ей немножко другой цвет и вкус». В качестве «камней новой породы» на одном из заседаний театрального отдела он предложил, например, внедрять в репертуар пьесы Софокла. Вообще применительно ко всей этой культурно-просветительной вакханалии первых лет революции чаще всего вспоминаются слова Замятина из мемуарного очерка о Блоке: «В эти предсмертные секунды-годы нам надо было что-то делать, устраиваться и жить в несущемся снаряде. Смешные в снаряде затеи: “Всемирная литература”, Союз деятелей художественного слова, Союз писателей, Театр... И все писатели, кто уцелел, в темноте сталкивались здесь – рядом Горький и Мережковский, Муйтель и Гумилев, Чуковский и Волынский…» И Блок – не потому что стремился в первые ряды реформаторов, а потому что именно приходилось устраиваться в несущемся снаряде. Хотя своя неслучайность именно в его участии была: у него относительно театра свои наблюдения. Прежде всего он призывает не бояться «новой публики», которая придет на смену приказчикам из Гостиного двора и модным портнихам. «Матрос и проститутка были, есть и будут неразрывной классической парой, вроде Арлекина и Коломбины, пока существуют на свете флот и проституция; и если смотреть на это как на великое зло только, то жизни никогда не поймешь, никогда прямо и честно в ее лицо, всегда полузаплеванное, полупрекрасное, не посмотришь. Мы все отлично, в сущности, знаем, что матрос с проституткой нечто совершенно иное, чем “буржуй” с той же самой проституткой, что в этой комбинации может не быть тени какой бы то ни было грязи; что в ней может быть нечто даже очень высокое, чему не грех бы поучить сонных мужа и жену, дожевывающих свою послеобеденную жвачку в партере образцового театра. Для меня лично всю жизнь зрелище Александрийского, а особенно Мариинского партера, за немногими исключениями, казалось оскорбительным и отвратительно-грязным, а театр, в котором перемешаны сотни лиц, судьба которых – урывать у жизни свой кусок хлеба, то есть дерзить в жизни, не спать в жизни, проходить в ней своим – моральным или антиморальным путем, – такой театр казался мне всегда праздничным, напряженным, сулящим бесчисленные возможности, способным претворять драматургическую воду в театральное вино».