Русский репортерОбщество

Контролируй это

Как отчетность и бесконечные проверки эффективности убивают смысл любой работы

Преподаватель краснодарского театрального колледжа Николай Казмин уволился, громко хлопнув дверью прямо посреди семестра. «Мой ректор спросила: “А причина?” — я письмо ей на стол положил. Она лицо руками закрыла и говорит: “Я понимаю, но и я тоже заложник этой системы”».

Первым словом в письме было набранное капслоком «НЕНАВИЖУ!». А дальше шло воззвание, которое произвело большой эффект в социальной сети «ВКонтакте». Если вкратце, то писал Казмин о том, что система образования стала — по пунктам — лживой, бесполезной, унизительной и вредоносной. И далее это доказывал.

— Основное, что меня тревожит и вызывает негодование, — это то, что в педагогике сегодня существуют две разные группы людей: те, кто учит, и те, кто контролирует и пытается управлять, — говорит он. — К сожалению, тех, кто контролирует, становится все больше, они должны как-то оправдывать свое существование — и оно оправдывается постоянно растущим валом бумаг.

Опубликовав письмо в своем профиле «ВКонтакте», он получил несколько сотен отзывов и полторы тысячи запросов в друзья. Оказалось, что бумагооборот ненавистен всем. Даже пожарный написал: «У нас такая же *****[ерунда]!»

— Вся эта работа изначально лживая не потому, что учителя такие, — объясняет Казмин. — А потому что одни и те же трафареты (образовательных стандартов. — «РР») не могут быть верными и для строителя, и для врача, и для учителя. Попытка их заполнить вызывает оторопь. Руки опускаются! Методисты прекрасно знают, что там написано вранье: «Ребята, не парьтесь, — говорят, — пишите то, что надо!». Но если пойти на компромисс и написать то, чего на самом деле нет, нас же потом потребуют это выполнять: «Вы сами это написали!» И даже если мне удастся написать правдивый план, чего в театральных вузах заранее сделать невозможно, — это путь в никуда. Проанализировать они все равно не могут, потому что не понимают мою работу. Я спрашивал: может, вы статистику какую ведете? Они: нет, мы пересылаем.

— Из каких ведомств приходят проверяющие?

— Из Рособнадзора, из Минобра. В одно учебное заведение, которое я не буду называть, пришла комиссия, которую возглавлял пожарник с корочкой какого-то из этих ведомств. Сказал: «Я только что аттестовывал вуз в Новосибирске, это очень быстро: мне поляну накрыли, я за три дня все сделал». Они ничего не понимают в моей профессии, но в их руках находится моя судьба. Когда я заполняю очередную безумную «простыню», то уже знаю, что через месяц мне придет новая форма этой «простыни», и я буду все переделывать. С сентября мои коллеги три раза перекраивали эти бумаги. А потом пришла очередная указивка: «Свести все по новому протоколу номер 5, в нем все учтено!» Даже Федеральный государственный образовательный стандарт сейчас «3++» — это такая методичка, по которой обучают своих учащихся от детсадов до профессоров Академии наук. А до этого был «3+». Значит, они понимают, что будет и еще. И все это потому, что кто-то там наверху хочет премию за новый ФГОС (Федеральный государственный образовательный стандарт. — «РР»)!

— Может быть, все проще? И бюрократия сама себя воспроизводит?

— Безусловно! Но если завтра все они сгинут, у меня появится масса времени, которое я смогу студентам отдать. Сейчас я трачу время на кучу отчетов: как учу, о чем, почему, сколько времени трачу… А теперь самое главное — мое предложение. Не нужно бороться с отдельными недостатками этой системы. Ее нужно лик-ви-ди-ро-вать! Я не так глуп, чтобы говорить, что не нужен контроль. Но и контроль, и планирование должны происходить на том же уровне, где ведется обучение — на уровне кафедры университета. Нужно законодательно запретить министерству требовать отчета от преподавателей!

А теперь о том, почему он так разошелся. За первые две недели 2018 года, выйдя на работу после каникул, Николай Казмин, не отрываясь от преподавания, заполнил не меньше 260 страниц отчетов: программ, аналитических планов, журналов, таблиц — всего 26 документов. И тогда он решил, что будет куда лучше, если всю отчетность уничтожить.

История 2. Про экзистенциальный бунт

Профессор Саратовского госуниверситета Вера Афанасьева написала статью «Пять причин, по которым не следует становиться профессором». Она рассказала, что сотрудники вузов всей страны вынуждены иметь дело с тоннами отчетов, чтобы сохранить работу и добиться прибавки к зарплате. Кроме того, вуз давно не оплачивает научные командировки сотрудников — им приходится ездить на собственные деньги. Руководство университета обвинило Веру Афанасьеву в клевете, зато несколько партий предложили возглавить их саратовские отделения или пойти в депутаты. Прошел год. Афанасьева не стала ни политиком, ни депутатом, работает на том же месте и не жалеет о своем поступке.

— Жалею только, что не сделала этого раньше, что терпела столько лет, — говорит профессор.

— Что переполнило чашу терпения?

— Год назад я в двадцатый раз переписывала формальные бумаги. Чувствовала чудовищную усталость, боли в спине и шее. Тогда же я узнала, что моя коллега оказалась в больнице, в коме, не выдержав перегрузки. У нее кончились силы. После этого я буквально за час написала «Пять причин».

— Какая бюрократическая процедура выматывает сильнее всего?

— Самой объемной является программа учебного курса. В этом документе профессор должен написать, чему он будет учить своих студентов. Но это лишь одна двадцатая часть всего текста, остальное — прописанная цель, обоснование актуальности курса, так называемые компетенции, то есть навыки и знания, приобретаемые студентом после чтения лекций.

Содержательная часть программы занимает лишь одну страницу. По сути, это план семестра с темами лекций. Остальное — сопровождение, довески, стандартные шаблоны, которые постоянно меняет Министерство образования, из-за чего мы каждый раз все переписываем. А содержательную часть просто копируем: она остается прежней с 1990-х годов. Такая работа нужна лишь министерским чиновникам, подобными бумагами оправдывающим пребывание на своих местах.

Кроме того, указываем, что наши лекции соответствуют закону об инвалидах, составляем рекомендованный список литературы — тоже глупость, поскольку ведомство предписывает включать в него только книги, изданные в последние пять лет. Но для фундаментальных предметов вроде физики и математики лучшие учебники изданы еще в 70–80-е годы и не переиздаются десятилетиями, потому что так быстро не устаревают. И именно они есть в университетских библиотеках, а новых очень мало — библиотеки тоже нищие. Мы вынуждены хитрить, ловчить, указывать в программах не те пособия, которые реально используем. Потом идем заверять программы в библиотеку, чтобы библиографы своими подписями подтвердили, что эти книги действительно есть. Затем относим программы на подписи в другие инстанции.

Если в вузах проходит государственная аккредитация, то весь коллектив работает на нее минимум полгода. В СГУ год назад люди из-за невероятной бумажной нагрузки в буквальном смысле болели, попадали в больницы. Работа эта неоплачиваемая и выполняется помимо основной деятельности. Программы вынуждены писать в свободное от занятий время, которое могли бы посвятить себе, семье, подготовке к лекциям, научной работе. И из года в год мы, как бешеные зайцы, снова начинаем стучать по клавишам.

— Сколько времени уходит на все это?

— Переписываем все примерно раз в два года, но на это тратим около полугода. В прошлый раз мы начали переписывание всех необходимых бумаг в октябре и закончили к апрелю. Долго, потому что нужно создать все по новым шаблонам, собрать подписи. И чем больше специальностей, которым профессор читает лекции, тем больше программ и подписей. Самые несчастные во всей этой суете — завкафедрами, которые несут ответственность за всю работу, проверяют, все ли написано и написано ли правильно. Они также пишут свои собственные программы, плюс вынуждены делать их и за других сотрудников, 80-летних профессоров, не владеющих ни компьютером, ни интернетом. Еще есть специальные сотрудники, проверяющие эту писанину. В нашем университете я видела в кабинете одной несчастной женщины-клерка гору таких вот бумаг практически до потолка.

— Сильно проверяющие придираются к оформлению?

— Из-за одной не так поставленной запятой заставляют переписать весь документ. Мне, например, нужно сделать около 20 программ для разных факультетов, это около 600 страниц текста, которые я переделывала три-четыре раза после замечания университетских чиновников.

— Чего именно касаются постоянно меняющиеся стандарты?

— Было бы понятнее, если бы затрагивалось содержание курсов, но оно волнует проверяющих меньше всего. Изменения касаются только внешних данных: оформление несодержательных листов программ и других документов, формулировки, шаблонные фразы… Включают какие-то новые дежурные слова, какие-то выкидывают. Иногда меняют несколько слов, но из-за них приходится полностью переписывать весь документ. А ведь нужно еще заново подписи собрать! Подобная мышиная возня ничего не прибавляет образовательному процессу. А главное, бумажки никто никогда не читает кроме проверяющих чиновников. Преподавателям они точно не нужны — в крайнем случае кто-то может посмотреть название лекций.

Проверяющие же занимаются выискиванием блох и могут придраться к оформлению вплоть до знаков, я не преувеличиваю. Например, где-то полагается поставить точку с запятой, а стоит запятая. И если вовремя ошибки не устранить, считается, что кафедра, факультет, иногда целый вуз с поставленными задачами не справились. Особенно этому уделяют внимание в рамках аккредитации. При таких проверках давно не смотрят, как преподаватели ведут занятия, никто не тестирует студентов. А всего несколько лет назад во время министерских проверок прежде всего проводилось компьютерное тестирование качества их знаний.

— Проверяют ли компетенцию самих профессоров?

— По-настоящему — нет. Наше соответствие занимаемым должностям формально. Во-первых, сегодня требуется иметь базовое образование. То есть я должна окончить курс по той специальности, по которой читаю лекции. Если мы говорим о философии, это далеко не всегда случается, потому что в стране не так много профильных факультетов, а нынешние появились преимущественно уже после перестройки, в то время как многие профессора учились в советское время. У них в дипломе указаны другие специальности. И если следовать существующим требованиям профессиональных педагогических стандартов, то для своей нынешней должности я не гожусь, хотя имею докторскую степень по философии, защитив работу по теории хаоса. Но образование у меня физическое. И таких, как я, очень много.

Кто-то проходит переподготовку — тоже формальную, прослушивая курсы лекций на факультетах дополнительного образования. Каждый преподаватель слушает их раз в три года, но в собственном предмете профессионального педагога сложно научить чему-то новому, а сами курсы — весьма среднего уровня. Тем не менее я неоднократно проходила повышение квалификации. Но теперь в связи с новыми требованиями курсов мало. Пришлось в прошлом году поступать в магистратуру на тот самый факультет, где я работаю уже 19 лет. Признаюсь, что зимнюю сессию не сдала, у меня первый в жизни «хвост», и именно по тому предмету, в котором я специалист, — по феноменологии. По ней я написала даже несколько книг. Из-за нехватки времени, собственных лекций, занятий с аспирантами, подготовкам к защитам я просто не смогла попасть на экзамен. До мая дотерпит, найду в течение семестра время и сдам.

— Когда все это началось?

— Еще десять лет назад отчетности практически не было. Мы занимались любимой работой. В начале каждого семестра нам давали нагрузку, которую профессора могли спокойно выполнять. А в конце семестра на заседании кафедры говорили: все нормально, свои 400 часов лекций я прочитала. Это лишь фиксировалось в протоколе заседания кафедры.

Сейчас в отчет включена так называемая наукометрия в формате западной системы образования: все виды деятельности преподавателя оцениваются в баллах. Мы должны прочитать определенное количество часов лекций. Еще обязаны посещать конференции, писать научные тексты, редактировать рукописи и так далее. Делали и делаем, но раньше оценки за это нам не ставили и планки не устанавливали.

Теперь за каждую конференцию ставится мизерный балл, за каждую статью, в зависимости от того, в каком журнале она опубликована, — тоже баллы, и тоже небольшие. За год должны набрать определенное количество баллов. В конце года сдаем так называемый рейтинговый отчет, в котором все суммируется и отражается на прибавке к жалованью. В прошлом году хватало одного отчета, в этом обязаны сдавать его каждый семестр. То есть раз в три месяца указываем, какие статьи и монографии написали, в каких конференциях участвовали. В погоне за баллами стали плодить околонаучные тексты. Например, приличная на сегодняшний день планка — 4–5 статей в год, она необходима для более-менее высокого рейтинга. Но нормально, качественно можно написать, скажем, две. Остальные не пишем, а либо высасываем из пальца, либо занимаемся самотиражированием, то есть производим на свет несколько почти одинаковых статей по одной и той же теме. Некоторые мои коллеги ухитряются издать так аж до десяти статей за год.

— Вас преследует слава вольнодумца. Как вы смогли до сих пор удержаться на работе?

— Помогли гласность, широкое обсуждение моих статей, постоянный контакт с местными изданиями. Я на виду, и моим увольнением, как думают многие, университетское начальство наделает слишком много шуму. Со мной стали считаться. К тому же меня не за что выгонять, я выполняю все формальные требования.

История 3. Про бороду и грант

Программист Сергей Монахов решил, что не будет бриться, пока не сдаст отчет по гранту, и уже три месяца ходит с бородой. Грант он получил как один из организаторов детской волонтерской организации, в которой дети ходят в походы, снимают кино и занимаются в кружках.

— Как только мы выиграли конкурс, нас сразу предупредили, что отчетность будет суровая. Расхождения с реальностью начались практически сразу же. Когда собрали всех победителей, начали рассказывать, что у нас будет специальная информационная система, целый портал, где все мы сможем обмениваться новостями, и так далее. И это было первое, что отказало: в связи с законом о госзакупках ведение этого портала каждый год нужно выставлять на конкурс. Каждый год должна меняться команда программистов. Естественно, этого не произошло, и нам сказали, что с порталом придется подождать.

Там же, на пресс-конференции, нам сказали: мол, вот наш лидер. Это была очень приятная женщина, выпускница Йельского университета. Она сказала, что поднимет нашу эффективность, это меня устроило, потому что мы в этом заинтересованы. Что у нас будет мониторинг, то есть проверка по разным показателям. И некий аудит, который заключался в том, что в начале года мы должны были присылать им план мероприятия, в начале каждого месяца — также присылать планы на месяц. А потом за семь дней до и после мероприятия должны были составлять пресс-релизы и пост-релизы. У нас идут занятия в кружках, и получается, что мы должны были делать это несколько раз в неделю и к тому же сопровождать фотографиями.

Прошел первый квартал, и первая отчетность в самом деле была очень жесткая. Она включала финансовый отчет и формальный отчет о нашей работе. Проблема была в том, что отчет должен был состоять из качественных и количественных критериев, которые в выданной нам методичке определены не были. Эти критерии должны были определить мы сами, и в то же время они должны были совпадать с видением проверяющих. Например, я написал, что посещаемость нашего сайта составляет 60–70 человек в день. Куратор мне это вернул с вопросом: «Сколько точно человек заходило в тот или иной день на сайт?» Я выбрал большее число, и их все устроило.

— А оценка эффективности вашего проекта их интересовала?

— Оценка эффективности была последним разделом. Критерии были очень разные, я их честно подсчитал. Например, у нас есть 60 детей, из них столько-то поучаствовало, столько-то получили 4 балла и выше, столько-то — 5 баллов и выше и так далее. Или еще пример: мы ведем детский портал, нам пришло за месяц 60 статей, из них мы четыре отклонили как плагиат. Количество оригинальных статей я также указал. Честно говоря, не знаю, как нам это помогает в работе. Дополнительный минус: все это должно быть подтверждено документально. Каждый отчет — огромная пачка бумаги! Нам приходилось ее распечатывать, подписывать, ксерить, ставить штампы, сканировать и в электронном виде кидать на флешку. Это называется электронный документооборот.

После того как мы сдали первый отчет, на три месяца наступила тишина. За шесть дней до окончания второго квартала, когда мы готовили второй отчет, нам вернули первый с указанными ошибками и велели срочно исправить. Все это касалось качественных и количественных критериев.

Вторая часть — финансовый отчет, который мы и сдаем до сих пор. Этот отчет должен включать много разных документов. Для того чтобы сдать эту отчетность, мы должны показать движение наших средств. Привлеченные нами волонтеры, которые образуют наш вклад, условно оценивались как 125 рублей в час. Но с каждым из них я должен был заключить договор, с каждого получить отчет в свободной форме о том, как он участвовал в данном проекте, и подписать акт выполненных работ. Так никто не делает нигде и никогда, иначе волонтеры просто уйдут! И мы нашли выход: заключили договоры на год с проверенными волонтерами, и все были счастливы, потому что иначе все усложнилось бы в 50 раз. Во втором квартале мы перестали писать пресс-релизы: уже очень устали. Решили посмотреть, чем это закончится. До сих пор мне ничего не сказали. У меня четкое ощущение, что их никто не читал.

Постепенно наступила осень, а потом и зима, настала пора сдавать финальные отчеты. Когда мы приступили к этой работе, нас попросили переписать дату с текущей на более раннюю. И тут мы немножко слажали. Забыли акт, подпись под которым говорит о том, что мы больше ничего не должны.

Через несколько дней после Нового года мне звонят в гневе и просят срочно привести акт на следующий же день, иначе будет поставлен вопрос о возврате гранта. День был очень напряженный, я искал, кто может поехать вместо меня, и в конце концов был вынужден поехать сам. Прошло полтора месяца, и мне сказали: «Мы проверили финансовый отчет, который вы сдавали в апреле, там есть много замечаний, надо срочно внести исправления». Я взял один день за свой счет и потратил восемь часов, чтобы исправить все, на что мне указали. Составил все эти четыре отчета, отдал курьеру, он отвез… Прошло две недели — снова звонок. Я думал, что наконец-то получу акт, но по приезде выяснил, что ничего еще не проверяли. Я должен был взять свои документы и лично отнести финансисту. Мы просидели с ним два часа, поговорили, правда, нашлось еще несколько замечаний. В конце он показал мне огромную стопку чужих отчетов, метровой высоты. Это были чьи-то апрельские отчеты, которые они еще ни разу не смотрели. Тут я понял, что я не могу на них обижаться. Там сидят адекватные люди, просто их всего двое!

Какую бы я хотел вывести из этого мораль? У меня нет особых претензий к чиновникам, если не считать их хамства. Нет претензий к финансистам: на их месте любой другой убился бы! Текучка кадров у них там приличная. Тут вопрос именно в управлении: не оценили объем работы, не хватило средств, чтобы нанять больше специалистов. Это печально и досадно, потому что проекты хорошие, там много полезного. Ключевой момент в том, что нас пытаются оценить люди, которые в нашем деле не разбираются.

История 4. Про театр

«Театр post» — негосударственный, поэтому у него гораздо меньше столкновений с бюрократической машиной. Но так или иначе этих встреч не избежать.

— Подаешь документы на какой-нибудь грант или субсидию, и нужно собрать невероятный пакет документов — не кипу, а кипищу, — говорит директор театра Ксения Волкова. — Обычно это касается субсидий: бюджетные деньги выдаются строже, а грантодателей, не имеющих отношения к государству, какие-то вещи могут не интересовать совершенно. Из любимого: часто нужны бумаги, которые ты подписываешь сам себе. Как директор организации выдаешь своей организации справки в свободной форме. Что-то вроде такого: «Я, директор “Театра post”, настоящим подтверждаю, что “Театр post” не является организацией, активы которой хранятся за рубежом, она не является иностранным агентом и в уставном капитале доля иностранных юридических лиц не превышает 50 процентов на первое число текущего месяца». Или: «Настоящей справкой я, директор Волкова, подтверждаю, что в отношении моей организации не ведется процедуры банкротства, ликвидации». Я вообще не понимаю, про что и зачем это. Про честность? Так никто же не проверит. Очевидно, что все пишут, что в офшоры не переводят ничего. А когда все пишут одно и то же, просто чтобы написать — только бумага напрасно переводится.

Но круче всего справка, которую выдает налоговая. Называется «Справка об отсутствии налоговой задолженности». Ты приходишь, пишешь заявление: «Прошу дать мне справку об отсутствии у организации налоговой задолженности». Три недели эту справку готовят, а потом ты снова приходишь и получаешь следующее: «Справка об отсутствии задолженности. Настоящая справка дана и сообщает, что у организации задолженность ЕСТЬ». Такой милый оксюморон. То есть нельзя было это раньше сказать? При подаче заявления? Или это такая кара для должника?

Или просишь кого-нибудь прислать документы не на юридический адрес, а на домашний. Ну просто чтобы проснулся, взял из почтового ящика уведомление, пошел на почту и все получил. Но нет! Хорошо, если в письме напишут, что это лично тебе, Волковой Ксении. А если напишут «Волковой Ксении, АНО “Театр post”», то на почте у тебя потребуют доверенность: нужно же доказать взаимосвязь АНО «Театр post» и этой Волковой, а тот факт, что Волкова по указанному адресу живет, никого не волнует.

На самом деле все эти проявления крючкотворства довольно безобидные. Просто садишься и пишешь лишнюю бумажку. Ну, есть такая вот игра и в ней такие вот правила. Играть по ним нужно, не принимая ничего близко к сердцу. Иногда тебя отправляют домой из того же Комитета по культуре с полным пакетом документов, распечатанных, заверенных, вылизанных до блеска и дыр, потому что тут им показалось, что напечатано немного косо, ну неровно листок в принтер был вставлен, а тут вот — лучше разделить строчки двойным интервалом, а не полуторным… Тогда, конечно, забываешь о своих умиротворенных мыслях про правила игры и хочешь зарычать. Но, по большому счету, это неизбежное зло. Что ж, и бог с ним! Возможно, у меня такое отношение потому, что я до этого много лет подряд работала в разных госструктурах и привыкла, что там этих прелестей гораздо больше. А в негосударственных организациях все дозировано и местами даже дружелюбно.

Вообще мне кажется, что так было всегда — русская литература содержит немало примеров. Что есть какие-то улучшения, я бы не сказала. Просто есть чиновники, которые упиваются этой игрой, а есть те, кому проще самому потом за тебя лишнюю буковку переставить. Потому что они точно знают, как надо, и понимают, что благодаря пропуску этапа «поди-туда-не-знаю-куда» экономят время — не только наше, но и свое. Таких чиновников все любят, про них говорят: «Вот хорошая какая, что же она делает в этой инспекции/департаменте!».

История 5. Про психолога в кризисе

Несколько лет назад систему детских домов Москвы передали из департамента образования в департамент соцзащиты, в связи с чем изменились нормативы и отчетность. С детскими домами, которые теперь называются центрами содействия семейному воспитанию, это происходит уже не впервые. Три раза их передавали в систему соцзащиты, и дважды они возвращались в образование. Потому что в социальной сфере всегда не хватало дефектологов и логопедов, ну и с психологами было сложно.

Работа этих специалистов с ребенком крайне важна — детские дома ведь не просто так переименовали. Старались изменить их суть, сделать их временным местом пребывания для ребенка, где он немного пришел бы в себя после трагедии, связанной с потерей семьи, и где начались бы его адаптация, социализация и подготовка к новой семье.

— В больших интернатах и сейчас 25 детей на психолога — это физически невозможно для того, чтобы какие-то вещи проговаривать с ребенком, чтобы он почувствовал доверие, — говорит психолог Центра содействия семейному воспитанию (имя мы не называем). — И семьи надо обследовать до того момента, как они приняли решение брать детей, а это вообще никакими нормативами не предусмотрено.

Для того чтобы ребенок открылся, начал доверять, психолог должен выстроить с ним личные отношения. Так же, как и с потенциальными приемными родителями, которых именно психологи должны подбирать под потребности каждого ребенка, а не наоборот. Все это требует много времени, и еще недавно оно у специалистов было.

— У нас были такие нормы: 18 методических часов, 18 рабочих часов в неделю. Рабочие часы психолога — это, например, тренинг с семьей, который идет четыре часа. А после него должны быть четыре часа, когда я в супервизиях (обсуждениях с другим психологом. — «РР») или заключениях могу полученный опыт переосмыслить. Это уже методические часы. Сейчас у нас 40 рабочих часов вместо восемнадцати в неделю. Для меня это увеличение времени работы и невозможность эмоционально восстанавливаться после сложных случаев. Но в нашей сфере невозможно эффективно работать с девяти до шести — через четыре дня я на работу не смогу выйти физически! Мы имеем дело со сложными детьми, сложными семьями, и на нас ложится не только физическая, но и эмоциональная нагрузка. Увеличение времени не повысило коэффициент полезного действия: человек такой нагрузки не выдерживает. Это работа на износ. Я буду уставать, в какой-то момент начну болеть. Что-то буду пропускать, потому что нельзя все время находиться внутри кризисной ситуации. Чтобы поддержать семью, самому психологу нужна стабильность. А если семья в кризисе и специалист в кризисе — это не помощь.

Несколько раз в неделю, с шести до десяти вечера, психологи ведут тренинги Школы приемных родителей. И когда приходят домой в 11–12 ночи, выйти на работу в 9 утра физически невозможно. Но их пытаются втиснуть в эти рамки, потому что в системе соцзащиты люди должны работать «с девяти до шести».

— Система сопровождения приемных семей и без того не совсем правильно устроена. Обследование семьи должно начинаться прежде, чем опека выдаст семье заключение о возможности быть приемными родителями. Ведь мотивы, с которыми человек приходит, часто непонятны даже ему самому. Подготовка, собеседования, консультации, которые мы проводим, серьезно меняют мировоззрение. И все равно человек, который не сталкивался с детьми, лишенными семьи, никогда не будет полностью готов к этому. Пространство, из которого пришел ребенок, и то, что он пережил — категорически не то, что мы себе представляем. Мы всегда говорим: вы будете тяжело переживать, и эмоционально, и физически. Работа должна быть, наоборот, еще более длительной. Но парадокс в том, что чем больше нагрузка, тем меньше специалист включается в то, что происходит в семье или с ребенком. Из-за его усталости и дезориентации все обследования в какой-то момент перейдут в разряд формальных.

Европейская система предполагает длительную работу с семьей — там восемь месяцев идет диагностика до того, как выдается свидетельство о возможности быть приемными родителями! Я знаю пару, которой отказали, «потому что помощь ребенку на самом деле не является мотивом». Вы ведь на самом деле не знаете, какая ребенку нужна поддержка: по преодолению потери, последствий физической, эмоциональной травмы, работа с насилием? 85% детей приходит в семьи, пережив физическое или сексуальное насилие, и многие не понимают, что они собственных детей подвергнут подобным действиям со стороны этого ребенка — это часть реабилитации. Что будет жестокость в отношении животных — потому что не знают эти дети, как по-другому.

Скажу крамольную для нашей системы вещь: сейчас пытаются говорить, что у приемного родителя должны быть «определенные компетенции» — но компетенции формируются в процессе деятельности. Дать компетенции, которыми реально должен обладать приемный родитель, до прихода ребенка в семью специалист не сможет.

Есть компетенции родительские, которые человек получил с собственными детьми, но они отличаются от тех, которые необходимы приемному родителю. Ни один специалист не научит быть приемным родителем — человек будет учиться сам. И в этот период очень много времени должно быть уделено приемной семье. У нас так много отказов, потому что люди не понимают, с чем им придется столкнуться. Между тем пришло много таких специалистов, которые считают, что теория даст им возможность подготовить семьи. Это не так.

И вот представьте: приходит к нам проверяющий. Он ведь не проведет со мной месяц в том режиме, в каком я работаю. Не будет ходить со мной на все консультации, не пойдет в семьи. Пока проверяющий не поработает со мной месяц, а лучше три — он не поймет. А если ему нужен только отчет, сколько человек я приняла, то я напишу, как ему надо!

Любая проверка в организации — это проверка документации. Работу психолога проверяют по годовому планированию — что я закладываю в план своей работы на год, и по тем отчетам, которые у меня есть. Проверить работу по отчетам нереально.

И, что самое страшное в социальной сфере — уменьшение отпусков. За 28 дней человек, который работает с детьми, только в себя успевает прийти. Дети-то сложные, со сложными диагнозами, которые требуют внимания. А если специалист не отдохнет как следует, он не сможет нормально включиться в работу.

История 6. Про прогресс

Летом прошлого года на рутинном мероприятии, которое проводили чиновники департамента здравоохранения Владимирской области, главный врач Судогодской районной больницы Анатолий Уколов взорвался так, что попал в новостные ленты страны. Он говорил об огромном количестве отчетов, которыми завалены медики, и о том, что главный врач сейчас должен быть еще и строителем, и экономистом, и юристом.

«У нас на одного пациента две проверки. У нас порой по пять прокуроров сидит, нас проверяют. Каких только отчетов мы не пишем! Чего мы добиваемся? Чтобы соблюдалась законность. Это как если медсестра ползет оказывать раненому помощь и говорит: “Подожди, дорогой, я повязочку надену, руки обработаю, халатик застегну по нормам, потом перевязку сделаю”.

Мне прокуратура в вину поставила, что я утилизирую отходы вместо желтых пакетов в черные. Это как, простите, влияет на качество оказания услуг здравоохранения? А это нарушение, 20 тысяч штрафа за это получила старшая медсестра, при ее зарплате в 15 тысяч.

Мы, врачи, поставили диагноз, правильно назначили лечение, препараты. Скажите, почему главный врач должен заниматься обеспечением льготными лекарствами? Пусть органы соцзащиты проводят торги по 44-ФЗ, которые отнимают массу времени. Пусть государство занимается строительством новых корпусов. Я что, строитель? Вот нужно строить новую больницу, почему это делает главный врач? Есть же другие для этого органы!

Что будет, если работать по нормативам? Четыре человека приняли, 38 осталось. Куда пойдут эти люди? А ведь фактически этого требуют с главврачей, когда требуют строгости исполнения нормативов! Сейчас, если два врача придут и скажут, что требуют соблюдения трудового законодательства и будут работать на ставку, то я напишу заявление об увольнении».

В начале февраля Анатолий Уколов действительно уволился. Теперь он работает в частной клинике, где бюрократия для него закончилась. В частной сфере таких проблем нет.

— Мое выступление было спонтанным, никаких выступлений я заранее не готовил, — говорит он. — С каждым годом бюрократии становится все больше, и это как снежный ком нарастает. Эта тема набила оскомину, все понимают, о чем речь.

Когда я окончил медицинский институт, в больнице не было ни одного компьютера. И мы думали: вот придут компьютеры, и нам будет легче жить — а на самом деле компьютеризация привела к еще большей загруженности.

Когда я начинал работать, у нас в учреждении даже не было своего бухгалтера. Один бухгалтер вел больницу, поликлинику и роддом. У нее были счеты, простые счеты — и она справлялась! Сейчас в каждой больнице десять бухгалтеров и еще три экономиста — все они сидят, уткнувшись носом в компьютеры. По одной только зарплате надо писать отчеты в 16 мест.

Сейчас вводят электронный документооборот, заметьте, не отменяя бумажного: «А вдруг что-то случится, вся информация о пациентах исчезнет? Нет уж, ведите, дорогие мои!» История болезни должна храниться 15 лет.

При каждом департаменте, медицинском в том числе, существует информационно-аналитический центр, где сидят статисты, которые собирают, формируют, обобщают таблицы, отправляют в министерства, казначейства. Это целый большой отдел, 50 человек, цифры забивают, все это крутится, вертится: «Вы нам не прислали такую-то форму, у нас не закрываются программы, мы не можем отправить отчет в министерство!»

Я всегда говорил: дайте мне хотя бы полчаса общения с нашим президентом, и я расскажу ему, как спасти систему.

История 7. Про викингов

— Знаете, теория заговора обсуждается совершенно здравыми людьми, — говорит Денис Орлов, создатель палаточного лагеря для подростков «Золото Белого моря». — Технически выполнить все требования относительно детских палаточных лагерей невозможно. Из-за этого загибается отрасль. И это связано не только с бюрократией, но и с угрозой санкций — административных и так далее.

«Золото Белого моря» — это лагерь-приключение. С викингами, мечами, лодками. У инструкторов есть разряды по спортивному туризму, международные права капитана, сертификаты по оказанию первой помощи. Детей учат ходить на рафтах, ставить палатки, разжигать костры, готовить еду, а главное — принимать решения. Потрясающий проект с потрясающими людьми, говорят о них конкуренты.

Два года назад после трагедии на Сямозере руководство лагеря обвинили в нарушении санитарно-эпидемиологических норм, на этом основании возбудили уголовное дело, которое рассыпалось через год.

— Десять лет назад для того, чтобы открыть палаточный лагерь, нужно было иметь репутацию и соблюдать закон. В 2010-м Роспотребнадзор выпустил СанПиНы (санитарные правила и нормы) для детских палаточных лагерей — выполнить эти требования было невозможно. После того как большая часть лагерей закрылись, в 2013-м вышла вторая редакция этого СанПиНа, с послаблениями. Но все равно, чтобы открыть палаточный лагерь для детей, требуется подготовить 96 документов.

Денис Орлов приводит точную статистику по палаточным лагерям. До введения СанПиНов их было семь тысяч, после — осталось 1600. Потом случилась трагедия на Сямозере, после которой начался шквал проверок и запретов. В результате в некоторых регионах детский туризм исчез совсем.

Требования неконкретны, противоречивы и даже взаимно исключают друг друга. Выполнить их все невозможно.

Например, согласно правилам для палаточных лагерей, стеллаж с посудой должен стоять на определенном расстоянии от стены, хотя в лесу нет стен. Правила требуют соблюдения калорийности каждой порции, хотя это не имеет отношения ни к эпидемиологии, ни к безопасности. И, поскольку до 2010 года никаких СанПиНов для палаточных лагерей не существовало, инструкторы предположили, что их писал не бывавший в походах человек: он скопировал нормы из другого, уже существующего документа. Например, по санаторному отдыху.

— Мы потратили 1,5 миллиона рублей, дооснастили лагерь, — говорит Денис Орлов. — У нас появились деревянные конструкции, сертификаты на деревянные конструкции. Появились умывальники. Нас обязали заполнять огромное количество бумаги: буквально записывать, кому дали мыть посуду. В 2016 году мы почти все требования выполнили, и вот 22 июня к нам приехали и потребовали «убрать отсюда детей». Потому что 19-го июня 14 детей утонули на Сямозере. Но дети на Сямозере погибли не потому, что у них были немытые полы — они погибли потому, что у них были не пригодные для плавания суда! В СанПиНе требования многообразны по санитарно-эпидемиологическим нормам, но до сих пор в них ничего нет ни слова о том, что инструкторы должны иметь сертификаты судовождения. СанПиН — прекрасный инструмент для битья. Я уверен, что «Артек» можно закрыть — просто нужно подготовиться.

Из них хотели сделать показательный объект для битья. И через день уголовное дело было открыто. Через год в нем не осталось ни одного аргумента.

— У нас закончились в конце концов все ресурсы. В январе 2017-го мы провели исследование нашей семиметровой лодки в проруби в Карелии — оказалось, отличная лодка, и она не перевернется. Следователь удивлялся, как мы работаем. «У нас в Карелии так не работают», — говорил он. И в конце концов они нашли реальное нарушение: автобус, на котором везли детей от железной дороги до залива, не прошел техосмотр. На этом мы сошлись — и суд присудил нам сто тысяч рублей штрафа.

СанПиНы не защищают детей, они нужны только чиновникам, чтобы застраховать себя от ответственности, уверен руководитель «Золота Белого моря». И вот из-за некомпетентности, равнодушия и страха чиновников за свои места сотни тысяч детей лишаются шанса отправиться в походы и лагеря.

Фотографии: из архива лагеря «Золото Белого моря», из личного архива Николая Казмина, из личного архива Сергея Монахова

Хочешь стать одним из более 100 000 пользователей, кто регулярно использует kiozk для получения новых знаний?
Не упусти главного с нашим telegram-каналом: https://kiozk.ru/s/voyrl