Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Анастасия Имамова: «Моя черная комедия»
Телефон Петра Наумовича Фоменко мне дала потрясающий драматург Нина Николаевна Садур. С ней я познакомилась еще в колледже, когда ставила отрывок по ее пьесе «Ехай». «Только не говори, что от меня», — попросила Нина Николаевна. И потом я поняла почему. От моего звонка Фоменко пришел в ярость. Как он кричал! «Да как вы смеете! Это личный номер! Вы вообще кто такая?» Отвечаю: «Настя с острова Сахалин. Я хочу вам показаться. Я к вам шесть суток ехала, еще на пароме сутки...»
Однажды кто-то мудрый сказал: «Хочешь успеха — будь к нему готов. Он не скажет, когда придет». В прошлом году меня утвердили сразу на десять проектов. От двух из них я отказалась только из-за накладок в графике съемок. После ухода из театра «Студия театрального искусства» под руководством Сергея Васильевича Женовача во мне включилась какая-то жадность. Я соглашалась на все. Агент говорила:
— Настюш, давай подумаем.
Я отрезала:
— Нечего думать. Подписываем!
Я чувствовала: вот он, пришел тот самый момент. И ухватилась за него, как Мюнхгаузен за собственные волосы, потому что в жизни переживала, наверное, момент самый страшный.
Был разгар проб, когда мне позвонила сестра: «Насть, надо принимать решение».
Мама давно болела диабетом, у нее началась гангрена. Не раздумывая, я рванула домой — под Ростов-на-Дону, в поселок Усть-Донецкий. Маму уже положили в больницу. Когда я увидела ее, беспомощную, слабую, я впервые осознала: вся ответственность за нее теперь на нас с Ксюхой.
Первое время маме давали сильнодействующие лекарства. Она нуждалась в постоянном уходе и днем и ночью. А в хирургии лежало так много народу, что медсестер на всех не хватало, поэтому заботу о маме нам с сестрой пришлось взять на себя.
Ксюха, которая работает медсестрой в реанимации, справлялась ловко. А я... Ну что с меня взять — актриса. Я приходила и читала маме книги. Но однажды сестры не оказалось рядом. Когда я попыталась маму перевернуть, она всем своим весом навалилась на меня и прижала так, что я еле могла дышать. Я весила килограммов пятьдесят, а она — всю сотню. К счастью, под рукой оказался телефон. Звоню сестре: «Ксюнечка, помоги нам, пожалуйста».
Сестра прибежала и все сделала буквально одной рукой. В другой у нее была воткнута капельница. Накануне у Ксюхи случился гипертонический криз, от нервов она упала в обморок. Но работать не прекратила — так и носилась с этой железной штангой на колесиках по больнице.
Я до сих пор готова петь оды сестре за ее труд. Живя в Москве, где у тебя рестораны, презентации, съемочные площадки, немножко теряешь связь с реальностью. Даже страхи тут совсем другие, оторванные от земли.
Вот, например, вспомню один случай. На первый день съемок третьего сезона «Почки» я должна была приехать рано утром — водитель ждал меня у подъезда в половине шестого. Я проснулась... в шесть. Ищу телефон — нет его. И тут понимаю: вечером, возвращаясь с другого проекта, я забыла его в такси. Кому звонить, куда бежать — не знаю, все в потерянном мобильнике. Трясущимися руками чищу зубы, накидываю на себя что-то из одежды, хватаю какой-то старый телефон и выхожу из дома. Во дворе три машины. Стучусь в одну, в другую: «Вы не за мной?» На третий раз мне наконец везет: «Анастасия, как хорошо, что вы вышли, а то мы вас потеряли».
Ехать за город, а опаздывать нельзя — первая смена с Николаем Фоменко. Еще и постельная. «Помогите!» — молю девочек из грим-цеха.
За 30 минут я была одета и накрашена. Прихожу в свой вагончик, и через пять минут меня приглашают на площадку. Никто даже не узнал, что я чуть все не сорвала.
А сцена с Фоменко у нас была «феерическая». По сценарию я ложусь спать, рядом ребенок. И Николай, который играет моего мужа, ложится к нам, гладит меня по плечу и отворачивается к стене — все. И вот я захожу в кадр и думаю: сейчас закрою глаза — и будь что будет. «Мотор! Камера!»
«Настя, браво! На сегодня все», — говорит режиссер Мария Шульгина.
Возвращаюсь к истории с мамой... Капельницы ей не помогли. «Ногу придется ампутировать», — услышали мы с сестрой. Решение нужно было принять незамедлительно. Помню, мы шли по улице и пытались рассуждать логически: «Кто в этом вопросе больше компетентен? Врач. А что он сказал? Значит, делаем!»
Когда я в первый раз увидела маму без ноги, чуть сознание не потеряла — едва успела ухватиться за краешек кровати. Сейчас она дома, за ней ухаживают сиделка и моя сестра.
Верно говорят: все мы дети, пока живы наши родители. И я хочу как можно дольше продлить это ощущение детства. Оно у меня было замечательное. Я родилась на Сахалине в поселке Шебунино. Это место невероятной красоты: направо пойдешь — в лес попадешь, налево — сопки, сопки, сопки. И море до горизонта. И морские котики. Мы, местные, их называли фашистами, потому что у них голова черная, как в каске. Папа меня часто брал с собой на рыбалку — за крабами, за горбушей, за корюшкой. Один раз сидели на берегу с удочками, и я, маленькая, немного подзаснула. Вдруг мат-перемат — батя хватает меня за шкирку, бросает в мотоциклетную люльку и по газам. Оборачиваюсь, а на то место, где мы рыбачили, вышел мишка рыбу половить.
Вся культурная жизнь нашего поселка крутилась в клубе «Горняк». Это был Дом культуры для семей шахтеров и моряков, в котором по вечерам показывали заграничные фильмы. На «Крокодила Данди» я проходила под полой папиного пиджака, потому что на эту ленту детей не пускали. В зале, где проходили все киносмотры, однажды повесили огромный портрет шахтера — метра три высотой. Я его хорошо запомнила из-за одной истории...
Мне было семь или восемь, когда меня записали на танцы при клубе. И вот наше первое выступление — кадриль. Мы, маленькие пухляшки, выбегаем на сцену, и я рукавом зацепляюсь за гвоздь в раме. Пытаюсь освободиться, бегаю вперед-назад, а тяжеленная картина начинает раскачиваться вместе со мной. Весь зал хохотал. Танец был сорван. Меня кое-как сняли с гвоздя. Со сцены я ушла пунцовая. «Настя, япона-мать! Как тебя угораздило?» — потом за кулисами кричала на меня наша руководительница. А ведь я, по сути, была ни в чем не виновата. После в этом же «Горняке» я пошла в театральную студию, играла там Лесняночек, Снегурочку, Бабу-ягу — весь традиционный набор...
В семье на мои таланты внимания особо никто не обращал. Когда никого не было дома, я надевала мамины босоножки и юбку сестры, включала пластинку и, вышагивая по расставленным табуреткам, как по сцене, пела в расческу: «White, white door!» Однажды меня увидела Ксюха. Как мне было стыдно!
— Только маме не говори! — умоляла ее.
Она подкалывала:
— Еще что-нибудь выкинешь, обязательно скажу!
А потом мне исполнилось десять, и мой мир перевернулся. Папа нашел другую женщину и ушел из семьи. Я застала его с чемоданами на пороге. Мама плакала. Объяснять, что случилось, мне никто не стал. Да и надо ли было...
Помню, первое время я приходила к отцу и требовала: «Дай мне слово, что ты вернешься. Поклянись мне!» Он отвечал: «Все будет хорошо». Теперь я эту фразу ненавижу. Эти три слова отпечатались в моем сознании как надежда без действий.
Развод родителей был для меня очень болезненным. К тому моменту сестра уже вышла замуж, у нее была своя жизнь, и я одна оказалась в эпицентре этой истории. Родители меня делили. Мама по нескольку раз на день спрашивала, с кем хочу остаться. А я как попка-дурак отвечала: «Хочу с мамой и папой». В итоге на суде решение приняли за меня — отец стал приходящим.
Но больнее было другое. У той женщины, к которой ушел папа, тоже были дети — дочь и сын. Через какое-то время мы подружились, но на тот период я это восприняла однозначно: отец променял меня на них. И все, что я потом делала, было с одной лишь целью — доказать, что я лучше.
А в то же время у нас во дворе начался еще один ад. Банда, главарем которой была девочка лет тринадцати-пятнадцати, заставляла всех, кто помладше, им подчиняться. Нужны были и откупы в виде конфет, и унизительные извинения без повода. А тех, кто сопротивлялся, начинали травить — вслед летели оскорбления и камни.
Чтобы не попасться, я с самого утра сбегала в соседний двор. Вот где можно было забыться! Чьи-то родители организовали там импровизированный театр на улице: вбили в землю две трубы, натянули между ними веревку и простыню повесили — она служила занавесом. Вечером мы с ребятами разыгрывали там сценки, которые придумывали на ходу. Это было так увлекательно, что вскоре к нам на спектакли стала собираться публика из ближайших домов. Человек двадцать рассаживались по лавочкам и громко хлопали нам после поклонов. А потом мы все вместе обсуждали увиденное: «Вот тут ты сыграла что-то не то, а вот здесь прямо браво!» С ощущением, что происходит что-то важное, настоящее, я, окрыленная, возвращалась домой затемно. Пока однажды не раздался звонок. «Ну что, зазналась? Жди, будем сегодня тебя бить!» — услышала в телефонной трубке.
В тот день я осталась дома. Пришли несколько ребят, здоровых лбов лет по пятнадцать, и стали барабанить в дверь. От страха у меня сердце в пятки ушло. «Боженька, помоги!» — молила я, вжавшись в диван. Тогда мне казалось, что, если бы папа вернулся, он все бы разрулил.
Но единственной, к кому я тогда могла обратиться, была старшая сестра. «Ксюня, я больше так не могу», — плакала я. Она тут же схватила меня за руку и повела к какой-то своей знакомой. Та подтянула подруг, тоже банду-атаманду. Кому-то позвонили, что-то с кем-то порешали. И меня оставили в покое.
После пережитого кошмара — развода родителей и буллинга во дворе — я разучилась улыбаться и с головой ушла в учебу. В 12 лет записалась в музыкальную школу, что довольно поздно. Но я была настолько прилежной ученицей, что за год оканчивала по два класса. В обычной школе тоже была среди отличников — я стала серебряной медалисткой. Помню, в одиннадцатом классе мы с одноклассниками писали записки, кто кем хочет стать. Я написала: «Актрисой». И благополучно об этом забыла. Потому что следующим моим шагом стало поступление... на физмат. Ни о каком театральном, конечно, не было и речи. Это была мечта, оторванная от реальности. Как какой-нибудь роскошный особняк в Италии.
— Надо идти туда, где у тебя лучше получается, — сказала мама.
— Физмат? Отличная идея, — поддержал папа.
И вот наступает 1 сентября. Мы, новоиспеченные студенты, сидим за партами в большой аудитории. К нам выходит профессор и говорит: «Кто чувствует, что это не его место, встаньте и идите».
Как я пожалела, что не сделала этого! Вот ведь превратности судьбы — в тот же день мне попадается объявление: «Идет добор в театральный колледж». Конечно, я на него опоздала. Но моя мечта, наверное, впервые обрела земные черты.
Целый год я готовилась к поступлению, параллельно учась на физмате. Первый курс я окончила на одни пятерки. Педагог говорила, что я надежда квантовой физики. Но я-то знала, что нет — все предметы зубрила, но не чувствовала.
На прослушиваниях в театральный колледж меня перекинули с первого тура сразу на третий. А там и завернули.
— Вы же понимаете, что у вас дефект речи? — сказал мне один из педагогов в приемной комиссии.
А я действительно не выговаривала букву «р».
— Давайте так, если к 1 сентября исправите, приходите — мы вас возьмем.
— Тогда мне нужен логопед, — выпалила я вместо спасибо.
Мне дали номер дефектолога — строгой, но приятной женщины, которая работала в психиатрической больнице на окраине города. Я ездила к ней дважды в неделю и по сорок минут занималась в группе вместе с маленькими детьми. Я, восемнадцатилетняя тетка!
А один раз я заболела и пропустила занятие. Когда появилась на следующем, логопед отрезала: «Больше не приезжай ко мне, сама справишься!» В психбольнице все было строго — никаких поблажек. Целый месяц я самостоятельно измывалась над языком, делала все упражнения. И к 1 сентября буква «р» наконец проявилась. «Здр-р-равствуйте!» — раскатистой «р» встретила я преподавателя театрального. Он сдержал слово — меня взяли. Я помню, в тот день от переполнившего меня счастья, что все получилось и я выполнила свое желание, у меня случилась смеховая истерика. Впервые со времен развода родителей я хохотала так, что не могла остановиться. Я до сих пор заливисто смеюсь, несмотря на обстоятельства.