Поэты-ифлийцы на фронтах Великой Отечественной
Стихи здесь писали почти все. И стать «ифлийским поэтом» мечтал каждый студент этого легендарного московского вуза – Института философии, литературы и истории1! Левитанский уверял, что вступить в «кружок поэтов ИФЛИ» было никак не легче, чем в Союз писателей СССР. Звания «ифлийского поэта» удостаивались немногие – буквально единицы. Бытовал некий ритуал посвящения в поэты, который проходил один раз в году, осенью, после начала учебных занятий. Происходило это так: в одной из аудиторий собиралось довольно много народу. Сначала под общий одобрительный рокот читали «звезды», потом очередь доходила до «новичков», в том числе новоявленных ифлийцев.
1. Гуманитарный вуз университетского типа, существовавший в Москве с 1931 по 1941 год. Был выделен из Московского университета, но в 1941 году вновь слит с ним. (Прим. ред.)
В тот вечер после выступления «маститых» наступила пауза. И тут бывшие одноклассницы Давида Самойлова, ставшие, как и он, студентами ИФЛИ, начали выкрикивать его имя. Давид оробел. Но его вытолкнули вперед, к кафедре, и ему ничего не оставалось, как прочитать уже написанных в ту пору «Плотников», а потом еще несколько стихотворений, имевших заметный успех у собравшихся. После окончания «заседания» к Давиду подошел сам Павел Коган, бесспорный лидер «ифлийских поэтов», пожал руку и предложил вместе идти домой к метро через парк «Сокольники». Это было признание.
Следующей ступенью на лестнице «ифлийской поэзии» стала встреча со знаменитым поэтом той поры Ильей Сельвинским; в свой семинар при Гослитиздате мэтр собирал молодых одаренных поэтов Москвы. К осени 1939‑го благодаря семинару сложилась сильная группа стихотворцев: Павел Коган, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий, Давид Самойлов.
Война не застала ифлийцев врасплох – ее ждали…
В начале войны почти все они ушли добровольцами на фронт в самые первые дни. «Мы уходили воевать, – рассказывал Юрий Левитанский, – строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернемся домой».
Но случилось иначе…
Война застала Павла Когана в геологической экспедиции в Армении. В Москву он с трудом добрался только осенью, поступил на курсы военных переводчиков и в чине лейтенанта был направлен в полковую разведку. Погиб он при выполнении боевого задания в сентябре 1942 года под Новороссийском. «Зная характер Павла, могу себе представить, как все это происходило, – много лет спустя напишет Давид Самойлов. – Наверно, очень нужно было взять языка. Предстоял трудный ночной поиск в районе высоты Сахарная Голова. Коган, переводчик полкового разведотдела, мог бы дожидаться в штабе, когда разведчики приведут пленного… Он сам напросился в поиск. Он был смел и азартен. Не мог не пойти».
Из кружка «поэтов‑ифлийцев» с войны не вернулся и Михаил Кульчицкий; он погиб на исходе Сталинградской битвы в январе 1943 года. Имя младшего лейтенанта Кульчицкого выбито в Пантеоне Славы на Мамаевом кургане.
Сергей Наровчатов окончил ИФЛИ и Литературный институт им. Горького в 1941‑м. Среди «поэтов‑ифлийцев» он был знаменит свой поэмой «Семен Дежнев». С декабря 1941‑го военный корреспондент, потом корреспондент-организатор газеты «Отважный воин» 2‑й Ударной армии, капитан, кавалер орденов Отечественной войны 2 ст. и Красной Звезды, многих медалей.
В 1937–1941 годах Борис Слуцкий учился в Московском юридическом институте, одновременно с 1939 года – в Литературном институте им. Горького. Войну начал в июне 1941‑го рядовым 60‑й стрелковой бригады, потом служил секретарем и военным следователем в дивизионной прокуратуре, инструктором политотдела 57‑й Армии. Будучи полит-работником, он, тем не менее, постоянно ходил в разведку, был тяжело ранен, контужен. Войну закончил в звании гвардии майора. Награжден орденами Отечественной войны 1 и 2 ст., орденом Красной Звезды и другими почетными наградами СССР и социалистических стран.
Давид Самойлов: от Ташкента до Берлина
Через десять дней после начала войны Давид Самойлов (тогда еще Дезик Кауфман) оказался под Вязьмой на станции Издешково, куда по распоряжению райкома комсомола он был направлен на строительство «укрепленных рубежей». Однако уже в начале сентября комсомольцев вернули в столицу. Город пустел… «В ИФЛИ, переселившемся на Пироговскую, тоже никого не было, в канцелярии валялись на полу бумаги и документы, маленькая записка предлагала студентам своими средствами добраться до Ташкента», – вспоминал Самойлов.
Пришло время ехать и Кауфманам. На небольшом прогулочном пароходе семья перебралась в Куйбышев, – там жили их родственники. Давид серьезно заболел, однако через две недели они продолжили путь в Самарканд, где прожили полгода. Отец получил работу в больнице, Давид поступил в пединститут. По утрам он стоял в очереди за пайковым хлебом, а потом читал, занимался, писал курсовую работу о «Войне и мире» Льва Толстого. Когда военкомат предложил студентам поступить в «офицерское училище», Давид сразу написал заявление…
Команда новобранцев высадилась из поезда в Катта-Кургане Самаркандской области. Тамошнее учебное заведение именовалось Гомельским военно-пехотным училищем, где готовили младших офицеров для фронта.
«Степь под Катта-Курганом покрыта светло-зелеными пыльными колючками, – писал Самойлов. – По этой степи мы ползали с утра и до обеда и с обеда до вечера, изучая тактику и все прочее, нужное для войны. Руки и колени в занозах. Гимнастерки и брюки в дырах. Потом это все надо было залатывать и очищать от едкой пыли, отмывать соль, коркой засохшую на лопатках». Но «строгости» на этом не ограничивались. Пить до обеда не разрешалось, – только один раз прополоскать рот водой. Из-за скверной воды большинство курсантов «маялись животами». Отбой был в одиннадцать вечера, подъем – в шесть утра.
Через некоторое время недоучившихся лейтенантов срочно отправили рядовыми на фронт. Эшелон миновал Куйбышев, потом Москву и на пятнадцатый день остановился в Тихвине. Передовая находилась в нескольких сотнях метрах от станции и проходила через опушку заболоченного леса с бревенчатым забором в рост человека. Впрочем, он спасал разве что от шальной пули. При минометных обстрелах укрывались в дзотах или землянках. В землянках солдаты жили – ели и спали, не раздеваясь. В часы караула бойцы лежали в дзотах при пулемете, вглядываясь через амбразуру в нейтральную полосу, заросшую кустарником.
Дзоты и землянки худо-бедно укрывали от минометного огня, но от артобстрела, в сущности, защиты не было.
Под Тихвином Давид служил всю зиму 1942 и 1943 годов. Боец был определен в пулеметный расчет второго батальона Горно-стрелковой бригады. Размеренный ритм жизни на передовой нарушали только обстрелы немцев, наши били в ответ. Вдруг все смолкало внезапно, как и начиналось. Вести дневники запрещали. Но как комсорг роты Давид делал отметки в небольших записных книжках: планы мероприятий, темы политбесед, короткие записи о состоянии дел. Стихов он в ту пору не писал, однако, записывал отдельные строки и строфы.
В обороне время тянулось медленно. Но 12 января 1943‑го войска Волховского фронта начали операцию по прорыву блокады Ленинграда. Комсорг роты Кауфман читал в пулеметных расчетах приказ о наступлении, передвигаясь по траншеям на передовой. На участке, где служил Давид, затишье продолжалось до марта. Но после приказа «проверить пулеметы» все поняли: скоро в бой.
Вечером 25 марта бойцы заняли окопы первой линии вражеской обороны, накануне оставленные немцами. С наступлением темноты противник начал минометный обстрел. Ночью пришел связной от командира пулеметной роты и сообщил, что ранен замполит, – заменить его должен Давид. Но поскольку никаких команд не поступало, комсорг решил пока оставаться у своего пулемета. Под утро наша артиллерия начала обстрел немцев. Поступил приказ выходить из окопов…
Солдаты двигались вдоль опушки леса. Бойцы тянули пулемет, Давид нес коробки с лентами. Откуда-то слева доносился густой пулеметный огонь, отзвуки минометов и артиллерии немцев. Расчет, пользуясь относительным спокойствием на своем фланге, медленно приближался к противнику, прячась за деревьями и опасаясь лобового обстрела. Бойцы толком не знали, что происходит справа и слева от них, они просто выполняли приказ командира взвода – после артподготовки двигаться вперед. И тут из-за кустов ударила пулеметная очередь. Впереди, шагах в тридцати, они увидели вражеский дзот. Бойцы подползли поближе к дзоту, обойдя его с тыла. При поддержке пехоты, атаковавшей дзот гранатами, они подавили немецкую боевую точку. Окрыленные удачей, солдаты вновь двинулись вперед вдоль опушки.
Не прошли они и сотни метров, как немцы атаковали их минометным огнем. Был убит пулеметчик. Бойцы отошли, укрылись в окопе. Им удалось оттащить пулемет, но коробки с патронными лентами остались валяться на снегу. Когда стрельба немного поутихла, Давид пополз за коробками, понимая, что они скоро понадобятся. Он дополз и поволок их за собой. Немцы вновь усилили обстрел. Когда до окопа оставалось шагов двадцать, Давида «огрело, как палкой, по руке». Рука онемела. Зачем-то он встал в полный рост и тут же упал, оглушенный взрывной волной. Очнулся в траншее, куда под градом мин, рискуя жизнью, его перенес остававшийся в живых товарищ.
Рука Давида «висела, как чужая, не болела, а только мерзла». Кровь сочилась из наскоро перевязанной раны. Опираясь на карабин, он поплелся к исходному рубежу атаки. Почему именно туда, сам не знал; скорее всего, потому что другой дороги просто не ведал. До медсанбата добрался уже ночью. Большие палатки были набиты ранеными, врачи и медсестры валились с ног…