WeekendДом

Сотворение дома

Как Рождество сделалось главным домашним праздником

Ровно 800 лет назад Франциск Ассизский решился представить богомольцам в умбрийском селении Греччо подобие «живой картины» на тему Рождества — с настоящими яслями, сеном, живыми ослом и волом. С этого момента часто отсчитывают историю рождественских вертепов, придающих далекой евангельской истории наглядное, милое, домашнее измерение. Это не совсем верно, и вообще стоит помнить, что время это было совсем не идиллическим и мирным. Но инициатива святого Франциска действительно была показательной. И радикальной — в духе немыслимой радикальности событий, случившихся некогда в «Доме хлеба», Вифлееме. Сергей Ходнев рассказывает, как появился вертеп, как евангельские события обретали домашнее измерение и как Рождество сделало мир домом для Бога и человека.

Обычно это представляют вот как: св. Франциск вернулся из путешествия по Востоку, включавшего и святые места Палестины, и решил новаторским образом сделать так, чтобы «Греччо стал как бы новым Вифлеемом» («quasi nova Bethleem de Graecio facta est»), по выражению Фомы Челанского. На самом‑то деле сама по себе идея «как бы нового Вифлеема» была к 1223 году, если разбираться, довольно старой. «Вифлеемом Запада» слыла римская базилика Санта-Мария-Маджоре, где с VII века хранятся ветхие дощечки, считающиеся остатками тех самых яслей. Как минимум с X столетия существовали литургические драмы на сюжет Рождества — сначала просто как небольшое украшение богослужебного ритуала, а потом как все более сложные, пышные и многолюдные представления. Центром которых, естественно, становились изображения Марии и Младенца, лежащего в яслях.

Через каких‑то 60 лет после Рождества 1223 года Джотто, расписывая выстроенную в честь нового святого базилику в Ассизи, изобразил сцену в Греччо именно как храмовое действо. Мы видим алтарную часть богатой церкви, где столпились миряне и монахи; прямо возле престола, украшенного нарядным готическим киворием, помещаются ясли с прилегшими рядом двумя животными.

Но в суровом Греччо просто не могло тогда быть такого роскошного храма, какой изображен на фреске Джотто; первые биографы Франциска дают понять, что рождественская «репрезентация» разыгрывалась под открытым небом, возле самой настоящей, а не условной кормушки для скота, подле которой отслужили тем не менее полуночную мессу ко всеобщему восторгу.

И так «почтена была Простота, превознесена Бедность». Ничего отвлеченно-символического, слащавого или декоративного, ровным счетом ничего. Только потом начались красивые житийные чудеса — сено, положенное в яслях, исцеляло больных животных и дарило женщинам благополучные роды, над местом импровизированного вертепа воздвигли сначала часовню, а затем и храм.

Вот и с европейской рождественской изобразительностью тоже стали происходить чудеса. На смену довольно сдержанным иконографическим схемам раннего Средневековья являются все новые сюжеты и новые подробности. Скупые литургические драмы постепенно превращаются в роскошные возрожденческие «священные представления», а из тех возникает со временем простонародный рождественский театр, включая восточноевропейские кукольные театрики-вертепы. Трехмерные скульптурные изображения рождественских событий, раз появившись, недолго остаются торжественным храмовым специалитетом. Они становятся то домашней радостью, то праздничным аттракционом, и какой только облик им не случается при этом принимать: иногда, как при германских дворах конца XVI века, это хитроумные механические миниатюры; иногда, как в простонародной традиции Центральной Европы, наивные игрушечные городки; иногда, как на итальянском юге, оглушительно пестрые, богатые и многодельные «диорамы».

И все-таки в своих вершинах все эти многообразные образы Рождества — и утонченные, и простодушные — на разные лады говорят о том же, о чем пытался сказать св. Франциск. Об унижении, несчастье, горечи, сопровождавших объявленную ангелами «великую радость». О надежде, которую не могут одолеть никакие ужасы земной истории. О том, что самоощущение человека в мире должно категорически измениться, если в этот мир пришел ставший человеком Бог.

Вертеп: как бездомность помогла обрести дом

Сами рождественские «панорамки» в мире зовут по-разному — кто‑то «яслями», кто‑то «вифлеемами». Наше слово «вертеп» на первый взгляд смотрится исключением. Но на самом деле на стороне этого слова общехристианская традиция, большая и важная.

Вертеп — это пещера, грот. Никаких пещер в евангельском повествовании о Рождестве вообще‑то нет: Матфей просто сообщает, что Мария «родила Сына Своего первенца», зато волхвы затем, «войдя в дом, увидели Младенца». Лука, описывая вифлеемские события куда более подробно, вводит мотив бесприютности и уточняет, что Младенец был положен «в ясли, потому что не было им места в гостинице».

Предание, зафиксированное уже во II веке, тем не менее утверждало, что Спаситель был рожден не просто в хлеву, а в таком хлеву, который располагался в пещере,— и даже указывало конкретную пещеру, над которой впоследствии была построена вифлеемская базилика Рождества. Строго говоря, противоречия с евангельским текстом тут нету: разве не мог хлев при вифлеемском караван-сарае (где путникам из Назарета не нашлось места) размещаться в пещере? Мог, конечно, в мягких известняковых скалах было предостаточно вертепов всевозможного происхождения.

В западной живописи Нового времени Рождество (точнее, поклонение людей лежащему в яслях Богомладенцу) иногда действительно помещали в сумрачно-пещерные условия — в основном ради картинного эффекта: тьма, которую разгоняет новорожденный Свет. Чаще — под навес для скота, хлипкий, но все-таки надземный. Или в некие смутные, но величественные руины: нужно было подчеркнуть значение Вифлеема как родины царя Давида — изображение ветхих остатков условного царского дворца должно было выглядеть красноречивым задником для явления нового Царя.

В восточной традиции рождественская гимнография настойчиво повторяет: вертеп, вертеп, вертеп. «Готовься, Вифлеем, благоукрашайся, вертеп»; «Ты таинственно родился в вертепе»; «земля приносит вертеп Неприступному». Последнее — часть по-своему красивой образной системы: мол, все живое чествует новорожденного Спасителя, ну вот и земля тоже приносит ему от себя пещеру.

Все это славно, но ближе всего к сути подобрался другой мотив — неумолимый черный провал пещеры, на фоне которого лежат Мать и Дитя в зрелой византийской и поствизантийской иконописи. Да, таким образом — как глухо чернеющий зев — изображалась любая пещера, даже, скажем, мирный приют отшельника. Но в данном случае это становится напоминанием о конкретных и парадоксальных истинах — вот они действительно были сокрушением привычных основ.