Два алтаря для одной жертвы
Как героиня греческого мифа Ифигения из символа подвига стала символом отчаяния
Летом 2024 года два больших европейских фестиваля показали две версии античного мифа об Ифигении — в опере и в драме. У обоих режиссеров — Тимофея Кулябина и Дмитрия Чернякова — получилось по-разному, но получилось все. И два этих больших и заслуженных успеха не только свидетельство таланта постановщиков и исполнителей, но и симптом отчаянного времени. Потому что настоящее сценическое событие живет не только талантом своих создателей, но еще и тем, как быстро и естественно зрительный зал на него откликается, различает детали и повороты интерпретации, его понимает. Миф об Ифигении входит в число тех сюжетов, которые нам лучше бы не понимать, и то, что мы его понимаем мгновенно, безошибочно — как раз симптом и есть.
Сюжет
История дома Атридов — самый беспощадный сериал античного мира. Как и остальные мифологические саги, она обходится без ясных границ, у нее десятки вариантов и ответвлений, отсчитывать ее можно прямо от сотворения мира. Но центральная ее нить, красная, начинается от Тантала и потом долго не обрывается.
Красная нить дома Атридов — история взрослых, которые убивают детей. Часто — но не всегда — своих собственных.
Судьба Ифигении в этом сериале — срединная, с нее в мифе Атридов ничего не начинается и на ней ничего не заканчивается, но она стоит в его центре замковым камнем, как судьба Эдипа в центре фиванского мифа, к которому она образует что-то вроде симметрично кошмарного парного портрета.
Коротко для напоминания — каноническая версия Еврипида. Братья Агамемнон и Менелай, правители соответственно Микен и Спарты, собираются в поход на Трою, чтобы вернуть похищенную троянцем Парисом жену Менелая Елену. Однако чтобы начать поход, Агамемнон должен принести в жертву богине Артемиде-Диане свою дочь Ифигению — иначе у греческих кораблей, застрявших в порту Авлида, не будет попутного ветра. Ифигению (вместе с ее матерью Клитемнестрой) заманивают в Авлиду под предлогом ее свадьбы с героем Ахиллом. В последнюю секунду, уже на алтаре, сама Артемида подменяет Ифигению жертвенным животным и переносит ее в свой храм на Тавриде, где происходит вторая часть истории, о которой речь будет позже.
При всей своей схематичной ударной силе сюжет Ифигении и Агамемнона не пригодился психоанализу в отличие от Эдипа (и от младшей сестры Ифигении — Электры), психологической модели в Новом времени он не образовал. То есть психоанализ, относящийся к человеку без особенных гуманистических иллюзий, все же не стал систематизировать тягу к детоубийству как рутинный цивилизационный невроз. В отличие, заметим, от тяги к отцеубийству.
Да и в самом мире античного мифа, при всей его органической и, казалось бы, безлимитной кровожадности, эти два деяния друг другу не равны.
Эдипу, как мы помним, было на роду написано стать убийцей отца — и ничто этому в мифоцентричном мировоззрении не сопротивлялось. Рок велел стать — стал.
Агамемнону на роду было написано стать убийцей дочери — и он стал бы, но вмешалась Артемида, которая сама же ему это на роду в общем-то и написала. Причем в семье у Ифигении, напомним, нечто подобное уже происходило — ее прямой предок Тантал убил своего сына Пелопса и подал его богам в качестве ужина, но боги оказались проницательными, есть Пелопса не стали, а сложили его из кусочков обратно и воскресили.
Из чего можно сделать косвенный вывод, что и в Элладе убивать потомство для своих нужд считалось делом не только предосудительным, но и противоестественным. Пусть боги не сыты, но дети целы.
А греческие корабли тем не менее получили свой попутный ветер. За этот ветер Агамемнон потом заплатит жизнью, и история дома Атридов продолжится все в том же зверском ключе. Но все это гораздо позже. А пока что на пути у Троянской войны нет больше препятствий — таков итог первой части жизни Ифигении и ее чуть было не состоявшейся смерти.
Рассказчики
Мы не живем в античной парадигме и можем исходить из того, что рока, может быть, и нет, но совпадения случаются. Так совпало, что летом 2024 года, с разницей в два дня, на двух больших европейских фестивалях центральными премьерами стали две версии истории Ифигении, представленные двумя известными режиссерами родом из России.
На оперном фестивале в Экс-ан-Провансе премьеру двух опер Глюка, впервые сыгранных в один вечер,— «Ифигения в Авлиде/Ифигения в Тавриде» — представил Дмитрий Черняков. На фестивале в греческом Эпидавре драматическую премьеру «Ифигении в Авлиде» по Еврипиду показал Тимофей Кулябин.
Примерно зная особенности программирования и производственные различия между драматическим и музыкальным театром, можно с уверенностью сказать, что такую рифму фестивальных афиш никто не планировал. Само срифмовалось.
Как и фигуры обоих постановщиков.
Тот, кто следит за театральной жизнью, понимает, что рифма получилась довольно затейливая.
С одной стороны, перед нами режиссеры двух разных поколений и спектакли разных жанров (и даже отчасти разных сюжетов). Черняков — режиссер оперный с коротким (пока что) опытом драматических постановок и длинным списком выдающихся достижений в лучших оперных домах мира. Кулябин — драматический режиссер, успешно и продуктивно работающий в драмтеатрах десятка стран и с впечатляющим и пока еще не очень длинным опытом работы на оперных сценах, включая сцену Большого театра.
С другой стороны. Первые оперные успехи Дмитрия Чернякова — «Молодой Давид», «Аида», «Макбет» — были связаны с НГАТОиБ, Новосибирским театром оперы и балета, который тогда возглавлял директор Борис Мездрич. В следующем десятилетии и при том же директоре Тимофей Кулябин поставил здесь своего дебютного «Князя Игоря», а еще через несколько лет — «Тангейзера», который и для Мездрича, и для Кулябина обернулся прощанием с НГАТОиБ.
Кроме того, Кулябин семь лет был главным режиссером драматического театра «Красный факел» в Новосибирске, и здесь же, в «Красном факеле», полутора десятилетиями раньше Черняков дебютировал спектаклем «Козий остров» — и это одна из немногих его работ в драме.
Это, так сказать, рифма локальная.
Есть и рифма школы. Оба режиссера радикально обращаются с классическими сюжетами, настаивая на своем праве решать, как именно выглядит та реальность, которая этим сюжетам обеспечивает сегодняшний живой интерес публики, не основанный на привычке или пиетете.
Последняя рифма — рифма материала. И Черняков и Кулябин уже успешно обращались к истории дома Атридов. У Чернякова в Париже были «Троянцы» Берлиоза, а в Гамбурге «Электра» Штрауса. «Электра» Еврипида в постановке Кулябина много лет шла в Театре наций.
Прямое сравнение обеих премьер вряд ли возможно. Помимо различия жанров, один и тот же миф Еврипид и Глюк (и его либреттисты) рассказывают по-разному, что неудивительно — их все-таки разделяют примерно 22 столетия.
Однако стоит посмотреть на обе постановки рядом, так, как они встали в европейскую фестивальную афишу этим летом. Хотя бы для того, чтобы оценить, как рифмуются между собой вопросы, которые оба постановщика задавали своему материалу,— и отчасти найденные ответы.
Кстати, тот, кто этим летом пропустил европейские фестивальные премьеры, может восполнить этот пробел: спектакль Дмитрия Чернякова в прекрасной записи есть есть на сайте arte.tv. Спектакль Тимофея Кулябина тоже был снят на видео, и, вероятно, Фестиваль Афин и Эпидавра сделает и эту запись доступной для публики.