Блуд, искусство и смерть в Венеции
Из чего состоит венецианский миф
В 2021 году Венеции исполнилось 1600 лет. Посвященная юбилею выставка развернута во Дворце дожей, но прочие города тоже не остались в стороне: так, в московском Музее архитектуры проходит выставка «Панорама Венеции: открытие бесконечного горизонта». Если бы не пандемия, торжества, наверное, были бы более глобальными, но все равно бы не исчерпали тот огромный культурный миф, начало которому было положено в 421 году нашей эры.
Выставка во Дворце дожей — скорее историко-краеведческая: вот торговля, вот мореплавание, вот религиозность, вот чума, вот пожары и так далее, вплоть до истории Биеннале и несколько неожиданно завершающего экспозицию «Плота» Билла Виолы. Хотя открытий во всем этом нет, почему-то зависаешь в разделе, посвященном периоду от упразднения Венецианской Республики Наполеоном до создания Итальянского королевства. На одной картине — 1797 год и срежиссированное французскими офицерами генерала Бонапарта революционное празднество: венецианцы пляшут вокруг установленного на пьяцца Сан-Марко «дерева свободы». На другой — 1807-й: город Венеция встречает Наполеона, императора французов и короля Италии, триумфальной аркой, установленной на Большом канале примерно там, где сейчас вокзал Санта-Лючия. Ну а далее — 1848 год, героическое восстание Даниэле Манина против теперь уже австрийских хозяев Венеции.
Это не то время и не те сюжеты, которые в связи с Венецией приходят в голову в первую очередь,— масскультуре, конечно, милее условная Венеция Вивальди, Казановы да еще, может быть, «Венецианского купца». Но все же XIX век был для Венеции во многом поворотным не из-за одних только политических обстоятельств и не из-за того, что она получила железную дорогу и водопровод. Когда республика святого Марка перестала существовать, в литературе, музыке, живописи стал кристаллизоваться тот комплекс связанных с Венецией идей и образов, с которым мы имеем дело до сих пор.
Сегодня, сталкиваясь с Венецией воочию, никогда не знаешь, что из этого клубка будет казаться самым важным в следующий момент. И не всплывет ли неожиданным образом вместо Венеции романтиков нечто гораздо более раннее, что-нибудь из официальных идеологических постулатов Венецианской республики? Идеология прибегала к фантазиям, натяжкам и туману ничуть не меньше, чем позднейшая литература, только по другим причинам. Для нее было очень важно, чтобы легендарное основание города было отнесено не к III веку и не к VI, а именно к V, когда пала Западная Римская империя: новорожденная Венеция становилась символическим преемником ее могущества. И чтобы датой этого основания считалось 25 марта: это день, в который, как считалось, Бог создал мир, так что появление нового города приобретало космическое значение. А еще это был день Благовещения, а под пером идеологов аллегорический образ Венеции соблазнительно напоминал как раз Богоматерь: тоже, мол, вечная дева, избранная от века, нетронутая и неподвластная злу (вплоть до 1797 года ни один завоеватель не смог к ней подступиться). Это все, конечно, пустая и сомнительная риторика. Но сейчас удивительным образом кажется самой драгоценной именно что нетронутость и первозданность Венеции, не оскверненной автомобилями, Венеции, городской ландшафт которой почти точь-в-точь такой же, как и на картинах Каналетто.
Это смешение литературных общих мест, к которым мы привыкли с детства, наших реальных впечатлений и старинных мотивов венецианской саморепрезентации невероятно пестро. И все же есть несколько главных тем, которые в разном преломлении повторяются из поколения в поколение.
Вода
«А меж домов улицы речки» (статейный список посольства Якова Молвянинова в Венецию, 1583)
К концу этого года должна, наконец, заработать охраняющая венецианскую лагуну от наводнений система MOSE (Module Sperimentale Elettromecanico). «Экспериментальный электромеханический модуль» — какие-то серые слова, но тут все дело не в них, а в акрониме: Mose — по-итальянски «Моисей», так что электромеханическое спасение от acqua alta приобретает эпичность ветхозаветного Исхода.
Вот и первобытная история Венеции — тоже исход. В лагуну стекались мигранты, беженцы, панически искавшие убежища от художеств, которые учиняли на окрестных берегах Адриатики сначала готы, потом гунны. Чудо не в том, что бедолагам это помогло только тогда, в V веке. И даже не в том, что они осели на островах и островках надолго, и сто лет спустя после предполагаемого основания Венеции Аврелий Кассиодор, ученый министр остготских королей, с пафосом писал протовенецианцам: «Живете вы подобно птицам морским, дома ваши рассредоточены, словно Киклады, по водной глади… и все же вы дерзаете противопоставить непрочный этот оплот бурному морю».
Нет, это природа обороняет от «бурного моря» лагуну: течения впадающих в Адриатику рек за мириады лет намыли длинную-предлинную косу, которая служит своего рода запрудой. Всякий, кто при подлете к Венеции выглядывал в иллюминатор, знает, что никакой бескрайней «водной глади» там нету, а есть нечто диковинное и пестрое: тут лиманы, тут болото, тут меандры илистых отмелей, тут змейка проточного течения. С другой стороны, в косе этой есть три проема (там-то теперь и установлены электромеханические загородки), так что вольное движение моря с его приливами и отливами все-таки дает о себе знать — и благодаря этому, собственно, «Веденец-город» за 1600 лет не превратился в топь, кишащую малярийным гнусом.
Каналы Венеции совершенно не похожи на «речки», у их воды другой цвет, другой запах, другой тон. То, что из города воспринимается как главный «морской» вид — устье Джудекки, «бассейн св. Марка», bacino di S. Marco,— тоже решительно не похоже на какой-нибудь Неаполитанский залив. Этой-то необычностью венецианских вод так пленялись, сознательно или нет, путешественники Средневековья и раннего Нового времени, когда сама необходимость перемещаться внутри города по воде не была так уж удивительна (жизненно важные для городской инфраструктуры лодочники были, положим, хотя бы и в Лондоне, а свой «Венеции клочок» с домами на воде был и в Бамберге, и в Праге, и в Анси, и много где еще, не говоря о Брюгге или Амстердаме).
Водное естество со всеми его символическими обертонами придавало образу Венеции женственность — но при этом оно и делало ее дамой крайне неуступчивой, которую поди завоюй. Оно неразрывно связывалось с ее бодрой торгово-мореплавательской сущностью, с ее великим богатством, но странный, нервозный, мутно-купоросный оттенок, который периодически приобретает эта вода, вместе с деликатным запахом тлена — органолептика решительно декадентская. С XI века республика справляла ежегодно в праздник Вознесения свой главный водный обряд, превратившийся со временем в пышную церемонию обручения дожа с Адриатикой, однако это ведь была очень уязвимая помпезность: как острил Казанова, «малейший противный ветер мог перевернуть судно и потопить дожа со всей светлейшей синьорией… это трагическое происшествие насмешило бы всю Европу, которая сказала бы, что дож Венеции, наконец, вкусил радостей этого брака».
Вода драгоценна и опасна, в ней и жизнь, и смерть, и только в Венеции эти отчаянные банальности приобретают такую декоративную глубину. Которая оборачивается нелепицей при любой попытке «импортировать» Венецию — будь то хоть гондольеры в Версале Людовика XIV, хоть лас-вегасский The Venetian.
Карнавал
«Белые бауты меня просто пугают. Все в них похожи на уток…» (Михаил Кузмин, «Из записок Тивуртия Пенцля», 1921)
Главный карнавал Северного полушария — венецианский: это мы давным-давно выучили. Разнообразные маски всех видов, включая клювоносого Чумного Доктора, на первых местах среди традиционных венецианских сувениров; часть из них делается из папье-маше на месте, а часть еще большая прибывает из той страны пагод, которую открыл для европейцев венецианец Марко Поло. Но как пройти мимо, если так зазывны рассказы гидов о венецианском карнавале, продолжавшемся с полгода: с начала октября по канун Рождества, потом с Богоявления до кануна Пепельной среды, а потом еще две недели после Вознесения.
Такой длительности у карнавала, в самом деле, больше нигде не бывало, во всем остальном христианском мире он продолжался считаные дни перед началом Великого поста, и тут при малейшем размышлении возникают вопросы. Обычно мы на бахтинский манер считаем, что карнавал — время великого выворачивания наизнанку любых установлений и любого общепринятого социального порядка, что в эту пору справедлив совет Чехова: «Помни, что ты невменяем и родства не помнящий, а посему остерегай себя от совершения великих дел, дабы не впасть в великие ошибки». Но социум, который невменяем по полгода, вряд ли способен дотянуть от Аттилы до Наполеона.
Ответов тут несколько. Во-первых, венецианское государство в свою закатную пору поддерживало растягивание карнавала потому, что как минимум к рубежу XVII–XVIII веков карнавал уже превратился в туристический бренд, притягивавший в город уйму платежеспособных визитеров со всей Европы. Во-вторых, речь там была не о том, что социальный порядок опрокидывается. Венецианский карнавал (классический, старинный) — это не та ситуация, когда, допустим, благонравный магистрат, отец семейства, переодевается сатиром и бегает по городу без штанов. Все тоньше и страннее: город, напротив, норовил одеваться на протяжении этих месяцев в совершенно униформенные облачения, которые просто делали зыбкими социальные различия. Условно, конечно. Пусть общепринятой мужской маской была белая баута строго определенной формы, но прилагающиеся домино старшего плотника из Арсенала и привыкшего к шелкам и кружевам купчика вряд ли выглядели одинаково. Каким-нибудь Арлекином наряжались разве что ради специального бала-маскарада — кто же станет в здравом уме ходить Арлекином полгода (а уж Чумным Доктором не наряжались вовсе, это просто-напросто фейк).
В этом есть что-то вовсе не смеховое, а тоталитарное, и неслучайно от ношения масок освобождались именно привилегированные лица. Хотя, безусловно, это ничуть не мешало свободе интриг, когда веселых, а когда зловещих, и непринужденному блуду: не зря же республика пыталась ограничить ношение масок ночью, а также в храмах, дабы предотвратить «многочисленные нечестия».