Булгаковское Средневековье
Роман «Мастер и Маргарита» читатели любят не в последнюю очередь за многослойность. Автор «Вокруг света» разобрал книгу Михаила Булгакова на элементы и выяснил, что в ней унаследовано от Средневековья – времени, когда сложились знакомые нам представления о ведьмах и проделках дьявола.
Волшебные деньги
— Третий случай со мною сегодня. Да и с другими то же было. Дает какой-то сукин сын червонец, я ему сдачи – четыре пятьдесят… Вылез, сволочь! Минут через пять смотрю: вместо червонца бумажка с нарзанной бутылки! – тут шофер произнес несколько непечатных слов. – Другой – за Зубовской. Червонец. Даю сдачу три рубля. Ушел! Я полез в кошелек, а оттуда пчела – тяп за палец! Ах ты!.. – шофер опять вклеил непечатные слова. – А червонца нету. Вчера в этом Варьете (непечатные слова) какая-то гадюка-фокусник сеанс с червонцами сделал (непечатные слова).
Этот эмоциональный монолог таксиста звучит в Главе 17 «Беспокойный день» романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Шофер стал еще одной «жертвой» волшебства, внезапно случившегося в Москве 1930-х годов: дьявол и его свита, выступая на сцене Театра Варьете, сначала превратили в пачку червонцев колоду карт, а потом обрушили на публику с потолка денежный дождь.
Гротеск или фантастика – так выглядят эти эпизоды с точки зрения современного читателя. Однако еще в средневековой культуре Европы тема «волшебных денег» обыгрывалась в самых разных формах. В ее основе лежала богословская идея: дьявол неспособен совершить подлинное чудо, то есть изменить природу вещей, но может обмануть чувства человека. Сюжеты на эту тему обыгрывались в exempla, «примерах» Высокого Средневековья, коротких историях, первоначально записывавшихся в специальные сборники для составления проповедей. Эти сюжеты получили развитие в произведениях светской литературы позднего Средневековья – раннего Нового времени, перекочевав в новеллы и прозаические шванки. Кроме того, их использовали авторы демонологических трактатов, описывая отношения человека и дьявола, а также – природу колдовства. Деньги, полученные от врага рода человеческого, представляют собой не что иное, как обман и насмешку над легковерными и жадными людьми, предостерегали они читателей. «Дал однажды несколько монет, которые потом исчезли; я только отложила чуть-чуть медяков», – так рассказывает ведьма о своих отношениях с нечистым духом в диалоге Джанфранческо Пико делла Мирандола «Стрига, или О глумлении демонов», написанном в ходе процесса о колдовстве в Италии 1520-х годов.
Историями такого рода объясняли, почему ведьмы в реальной жизни часто остаются бедными, несмотря на покровительство дьявола. В средневековой латыни существовало даже специальное слово для обозначения этих происков – praestigium (оно часто писалось как prestigium, множественное число pr(a)estigia), означавшее «обман», «проделки», главная особенность которых заключалась во временном характере: чары должны неизбежно развеяться, и тогда все вернется на свои места. В широком смысле термин praestigium объединял группу родственных в понимании средневекового человека явлений. Так можно было назвать и представление, какое показывали фокусники на ярмарках (их и называли «престидижитаторами»), и удивительные эффекты, которых своим искусством добивались маги, и, собственно, хитроумный дьявольский обман чувств и разума.
Непосредственно со средневековыми текстами Михаил Булгаков знаком не был, но известно, откуда этот мотив с его узнаваемой стилистикой попал на страницы романа. При работе над «Мастером и Маргаритой» писатель штудировал историческую литературу, и в том числе «Историю сношений человека с дьяволом» Михаила Орлова – популярное сочинение об охоте на ведьм, мифологии и магических практиках Средневековья, опубликованное в 1904 году. В архиве сохранились выписки из этой книги, а один из первых исследователей романа Абрам Вулис вспоминал, как жена Булгакова показывала ему хранившийся в домашней библиотеке экземпляр: «Однажды она вынула черный (даром что без застежек) томик из высокого глухого шкафа, какими мог бы меблировать свою алхимическую лабораторию доктор Фауст, и предъявила мне <…>. Когда, однако, я решил написать о знакомстве Михаила Афанасьевича с работой М. Орлова, она восстала: