«Вдруг узнают, кто я…»: Елена Вигдорова — о детях врагов народа и книге Нелли Морозовой
В «Радио Arzamas» вышла аудиокнига Нелли Морозовой «Мое пристрастие к Диккенсу», воспоминания о детстве в эпоху Большого террора. Книгу прочитала Елена Вигдорова, она же написала предисловие — не только о самой книге, но о тех, кто, как и Нелли Морозова, был в 1930-х годах детьми
«Мое пристрастие к Диккенсу» Нелли Морозовой — это мемуары о годах сталинских репрессий. Воспоминаний об этой поре немало. Помимо всем известных книг Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Льва Копелева и других, огромное количество рукописей хранится в получившем статус иностранного агента «Мемориале».
Основная часть мемуаров о Большом терроре — это рассказы самих репрессированных, то есть людей, переживших арест, допросы, тюрьму, лагерь. Но есть и другая часть — она значительно меньше — это воспоминания их детей, тех, чье детство, юность, а порой и вся жизнь переменилась, сломалась, искорежилась в ту минуту, когда их отцы или матери — а чаще отцы и матери вместе — были объявлены врагами народа. Почему таких воспоминаний, особенно касающихся 1930-х годов, немного, в общем-то, понятно: травма, полученная в детстве, была слишком велика, непосильна, ее надо было как-то преодолеть, освободиться от гнета страшного ярлыка (сын или дочь врага народа). Кто-то — и не нам их осуждать! — отрекался, старался забыть, кто-то оказывался в детприемниках, в ссылках с оставшимися членами семьи, кто-то — у родственников. Детей врагов народа плохо брали в институты, не принимали на работу. Они порой скрывали или просто не афишировали родство с репрессированными родителями и жили в постоянном страхе: «Вдруг узнают, кто я…» Среди тех, кто родился в начале 1920-х, многие — да почти все юноши — погибли на фронте. Война коснулась всех, и, может быть, общая беда как-то размыла границы между детьми врагов народа и их соотечественниками. А после смерти тирана, после XX съезда, когда начали возвращаться из «мрачных пропастей земли» выжившие, произошла не только встреча двух Россий — России сидевшей и России сажавшей, — но и не менее драматичная, опять пользуясь пушкинским словом, встреча «товарищей, друзей, братьев» и — порой тоже очень непростая — встреча отцов и детей, оказавшихся не такими, какими они представлялись друг другу в разлуке.
Появились в эту короткую пору оттепели и новые иллюзии, новые надежды, романтизация — как же иначе? — погибших родителей, «комиссаров в пыльных шлемах». Вспомним оттепельные стихи Окуджавы:
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,
когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?
Как будто сошел со сцены в полночный московский уют,
где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают.
(Б. Окуджава. «О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой».)
Стихотворение как раз об этом: растерянные, но живые дети тех, кого расстреляли. К этому времени Окуджава уже и сам стал и участником истории (фронт, ранение), и ее поэтом, но все равно его герои — растерянные дети и грустные комиссары-отцы. Растерянные дети не пишут воспоминаний, а если пишут, то годы спустя. Однако книги детей все равно есть. Книги-свидетельства, книги-воспоминания, книги — обвинительные акты. Это и автобиографические рассказы того же Булата Окуджавы «Девушка моей мечты», «Искусство кройки и житья», и повесть «Крещенные крестами» Эдуарда Кочергина, и рассказ «Свидание» Марка Сермана, и книга Надежды Железновой-Бергельсон со страшным и обо всем уже говорящим названием «Мою маму убили в середине ХХ века»…
Среди воспоминаний — названных и неназванных, беллетризованных и дневниковых — мемуары Нелли Морозовой занимают особое место. Они написаны не в идиллические оттепельные, не в перестроечные или постперестроечные годы, а в глухие 70-е — это мемуары, написанные без расчета на публикацию.