«Любовь не измеряют стажем»
«Отношения Друниной и Каплера – это история Ромео и Джульетты, уже немолодых, но абсолютно прекрасных». Такую формулу любви применил к этой паре кинорежиссёр Эльдар Рязанов. У дочери Юлии Друниной Елены Липатниковой своя версия...
– Я только после маминой смерти многое стала понимать… Война у всех что-нибудь забирает: у кого жизнь, у кого совесть, у мамы она забрала душу. Она до конца дней тосковала по солдатской шинели, по боевым друзьям. Ей снились страшные сны про то время, но это было гораздо лучше, чем бессонница, которой она страдала после возвращения с фронта. Чтобы засыпать, она была вынуждена принимать сильнодействующие снотворные, которые доставать было крайне сложно. Про войну она почти никогда не рассказывала, была очень закрытым человеком, все её эмоции и воспоминания – в её стихах и в автобиографии.
Знаю, что она сделала всё, чтобы оказаться на фронте, в самом пекле. Под Можайском её взяли к себе санитаркой обороняющие подступы к Москве пехотинцы. Там и случились для неё первый бой, первые убитые и раненые, первое окружение, первая любовь. Комбат, молоденький учитель из Минска, вывел своих солдат и маму из окружения, но сам подорвался на мине. Второй раз она попала на фронт через полтора года, в санитарный взвод. Тогда получила первое ранение осколком в шею. Лежала она после операции в мужской палате, других просто не было. Ей было больно, трудно, стыдно. Правда, раненые мужики старались при ней меньше материться и отворачивались, когда ей делали перевязку. Именно в госпитале она написала стихи о своих фронтовых впечатлениях. В числе других появились и те, которые её прославили:
Я только раз видала рукопашный,
Раз – наяву и сотни раз – во сне,
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Выписавшись из госпиталя, мама поехала в Москву в Литературный институт, нашла там парторга Славу Владимировну Ширину, дала ей почитать свои стихи…
«Слава Владимировна была человеком предельно честным. А стихи мои ей не понравились. Они и впрямь были слабыми, хотя в них и попадались отдельные удачные строки. «У тебя есть искренность, теплота». Но у кого из девушек, пишущих стихи, нет этих качеств? Раздавленная, ушла я из Дома Герцена. И через несколько дней отправилась в военкомат со слёзной просьбой опять отправить меня на фронт. Я-то знала, как нужны там сёстры и санитарки. А кому я нужна здесь? Я, бездарь, невесть что возомнившая о себе». [Юлия Друнина]
– После этого мама снова вернулась на фронт: бои за Ригу, тяжёлая контузия, после которой её комиссовали. Шёл декабрь 1944 года, вступительные экзамены в Литературный институт уже прошли. Тогда она в шинельке и кирзовых сапогах просто начала ходить на занятия первокурсников, и никто не решился ей запретить. На груди у неё красовались орден Красной Звезды, медаль «За отвагу». Так и началась её учёба.
Расскажи, как в вашей семье объясняли происшествие с Антокольским?
– Мама была очень красивой, загадочной, подевичьи худенькой, но под хрупкой внешностью таился подлинный кремень, что лишь осложняло её жизнь. Маститые поэты в институте, как говорится, липли к ней, но получали решительный и очень обидный отпор. В их числе был и её преподаватель Павел Антокольский, который вообще очень любил заигрывать со студентками и с молодыми поэтессами. Красавцем он не был, не обижался, если его ухаживания отвергали. Но с мамой получилось всё очень серьёзно и с далекоидущими последствиями. Отказ был на виду у всех – на вечеринке, посвящённой выходу в свет первой книги стихов Вероники Тушновой, которая пригласила и Друнину со Старшиновым. Они ещё не были семейной парой, но все знали, что дело к этому идёт.
«Где-то между тостами Юля вышла в коридор. Вышел и Антокольский. Вскоре я услышал шум и возню в коридоре и, когда вышел туда, увидел, как Павел Григорьевич тащит упирающуюся Юлю в ванную. Я попытался помешать ему. Он рассвирепел – какой-то мальчишка смеет ему перечить! – обматюгал меня. Впрочем, я ему ответил тем же, но настоял на своём». [Н. Старшинов. «Планета «Юлия Друнина»]
– В результате Антокольский объявил, что мама лишена поэтических способностей, и предложил исключить её из института. С трудом ей позволили перевестись в другой семинар, тогда он стал придираться к отцу буквально на каждом занятии. А вскоре им обоим пришлось на длительное время уйти из института. В 1946 году родилась я, и жили мы, мягко говоря, очень скромно. Родителям трудно было. Голодное время, оба студенты, никто из родных им не мог помочь. Я много болела, у отца обнаружилось тяжёлое воспаление лёгких. Всю семью тянула мама. Но трудности её не сломали. Хотя в такой ситуации не до стихов было, она в силу своего характера всё же состоялась как поэт.
Могу понять отца: жена оказалась удачливее, мобильнее, энергичнее, гораздо больше могла делать для семьи. Фронтовиков поэтов и писателей, причём талантливых, было много. Мама была чуть ли не единственной женщиной среди них. Думаю, что отношения у них испортились под грузом бытовых проблем задолго до их развода, хотя отец говорил, что она героически держалась в те годы. Я была маленькой и далеко не всё понимала, но помню очень мрачную атмосферу дома, напряжение так и висело в воздухе.